Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.

– На произведении Шолохова, – отмечает Иванов, – народ учится и учится распознавать врага, как бы хитроумно он ни маскировался. Для стран народной демократии этот роман и сейчас служит настоящим пособием в строительстве новой жизни.

Александр Гаврилович дает мне письмо, полученное из Румынии. В нем крестьяне называют Шолохова своим «крестным».

– Хронику событий в Гремячем Логу, – говорит А.Г. Иванов, – мы рассматриваем как канву для повествования о судьбах многих людей. Давыдова мы покажем и в личной жизни, и в быту, и в жизни общественно-политической, на собрании, в поле, в отношениях и разговорах с казаками, во взаимоотношениях со многими действующими лицами. Для врага советской власти Половцева, с его ненавистью и презрением к простым труженикам, народ не более «как табун овец», который пойдет туда, куда его погонят. Коммунист Давыдов с любовью и уважением относится к простым людям, глубоко верит в трезвый и ясный ум трудящихся, поэтому он действует словом убеждения и сам учится у народа. Нам очень хочется, чтобы именно таким получился у нас в картине Семен Давыдов.

В беседе с режиссером-постановщиком «Поднятой целины» принял участие подошедший к нам артист МХАТа, заслуженный артист РСФСР Петр Чернов. Зрители запомнили его по ролям Бунчука в кинокартине «Тихий Дон», секретаря райкома партии в фильме «Земля и люди».

– Образ Давыдова в романе М.А. Шолохова, – сказал П. Чернов, – выписан с исключительной силой. Хотелось бы сыграть его так, чтобы зрители узнали в нем того двадцатипятитысячника, представителя партии и советского рабочего класса, который запомнился всем по замечательному роману. Мне хотелось бы особо выделить в Давыдове черты настоящего коммуниста, с ленинской принципиальностью проводящего линию партии в деревне, показать высокий моральный облик человека, бескорыстно отдающегося целиком высокой идее, создать образ, достойный для подражания.

Очень сложная и ответственная задача. Буду стремиться не к внешним эффектам, а к раскрытию многогранного характера человека глубокого мировоззрения, самого яркого представителя нашей советской эпохи.

Михаил Алексеев

Великий станичник

В разные годы и по разным поводам мне приходилось писать об этом человеке. То были по большей части короткие заметки, которые и в совокупности не дадут, конечно, цельного портрета. И все-таки, взятые вместе, они хоть в малой степени – и я надеюсь на это! – помогут ответить, почему на протяжении почти четырех десятков лет имя Шолохова повторяется с каким-то особым чувством, а обыкновенная казачья станица Вешенская стала вроде литературной Мекки.

Да, у станицы Вешенской удивительная судьба. Ничем особенно не отличавшаяся от множества других казачьих селений, она стала знаменитой тотчас же, как только из-под пера двадцатилетнего ее жителя вышли первые главы «Тихого Дона». С той поры Шолохов и Вёшки стали синонимом. Когда говорят «Вёшки», непременно думают об авторе дивной эпопеи.

«Тихий Дон» вышел из берегов и разлился по всему свету совершенно неожиданно. Обычно о появлении могучего художника люди начинают догадываться задолго до того, как художник стал могучим: от произведения к произведению растет и крепнет его талант, и, наконец, рождается то, что ставит имя творца в ряд выдающихся, а то и великих имен.

Шолоховское восхождение было иным, стремительным и бурным. Их было немного – людей, которые по первым рассказам безвестного донского паренька понимали, что перед ними самобытнейший писатель, от которого можно ждать очень многого.

Четырнадцать лет продолжался титанический труд. Первую фразу четырехтомной эпопеи вывела рука юноши, а последнюю – рука зрелого мужа. И люди поняли, что сделана эта книга на века. Явилось произведение воистину народное.

Хороших писателей много. Одни больше нравятся интеллигенции, другие – рабочим, третьи – крестьянам. А вот таких, книги которых с одинаковой силой волновали бы сердца всех людей, – таких писателей очень мало. Шолохов – именно такой писатель.

…Земля. Степь. Степь родимая!

Сколько раз мы слышали это сыновнее восклицание на страницах шолоховских творений! «Степь родимая!» – произносишь и ты, приближаясь к известному теперь уже всему миру уголку земли в верховьях Дона. Трудно передать словами состояние, охватывающее тебя всякий раз, когда ты вступаешь в шолоховские места. Точно светлое и теплое облако обнимает душу твою, и ты не можешь без глубокого волнения глядеть и вон на того беркута, разрезающего воздух косыми клинками радужных своих крыльев, и вон на те задумчиво притихшие степные курганы, и вон на тот бархатно-серебристый полынок, и особенно на ту далекую, извивающуюся синюю полоску реки с ее берегами, с галькой, зацелованной волной, на знаменитое стремя Дона, где далеким туманным утром озорной Гришка ловил со своим строгим и строптивым батькой жирных сазанов, на ту грустную тропинку, круто сбегающую к реке, на ту самую, по которой хаживала по воду прекрасная и несчастная Аксинья. Все это мир шолоховских образов – мир реальный и в то же время фантастически необычайный.

И как-то не верится, что вот сейчас откроется калитка и перед тобой встанет человек, обыкновенный, простой, даже застенчивый, который чудодейственной силой живого слова сумел потрясти миллионы людских сердец. Очевидно, никто из побывавших в гостях у Михаила Александровича не знал заранее, что он скажет в первые минуты встречи с великим художником. В самом деле, с чего же начать? Сказать о том, какой он большой писатель и как любит его народ? Ни к чему. И ты – в смятении. Смущается и писатель. Однажды он так и сказал:

– А вы не смущайте меня своим смущением.

И оба рассмеялись – и гость и хозяин. И обоим стало легко и просто. А потом он скажет:

– Снимайте-ка с себя все московское. Наденьте вот это. Поедем в степь.

И вы облачаетесь в ватную куртку, на голову надеваете малахай, на ноги – добротные яловые сапоги и делаетесь вроде бы и не гостем…

Поначалу вас поразит одна особенность Шолохова: рассказывая что-либо, он часто не заканчивает фразу, а как бы завершает ее жестом. Поэтому без привычки слушать его трудно. Он любит смешное и говорит об этом смешном с удовольствием, и при этом смеется сам заразительно и неудержимо, хотя слушателю порой рассказанная история и не покажется столь уж смешной. В чем же дело? Ведь у автора «Тихого Дона» и «Поднятой целины» такой неисчерпаемый кладезь удивительно красочных слов! Отчего же он так скуп на слова в устном рассказе и так щедр на жесты?

Потом вы начинаете понимать: острый глаз художника рисует перед ним всю картину раньше, чем он успевает выразить ее словами. И если картина действительно смешная, Шолохов смеется, потому что мысленно он уже написал ее. Дайте-ка ему остаться наедине с самим собой и с листом чистой бумаги, какая живая и сочная картина явится из-под его пера! Сделав для себя это открытие, вы вдруг вспомните, что очень немногие из великих мастеров слова обладали ораторским даром: они привыкли мыслить на бумаге и, как старатели отыскивают крупинки золота, отыскивают в сердце своем редкостные, драгоценные слова.

Дар художника – одно из величайших чудес земных. Как бы далеко ни ушло человечество в своем поступательном движении, какие бы новые миры оно ни открывало, оно никогда не перестанет наслаждаться творением искусства.

У свежего могильного холмика, в степной балке, низко опустив чубатую голову, в глубокой задумчивости сидит человек. А ты, потрясенный развернувшейся перед тобой великой человеческой драмой, почему-то думаешь о руках этого человека – больших, корявых, с набрякшими венами, руках хлебороба, безвольно и бессильно положенных на колени. Им бы пахать да сеять, этим крестьянским рукам, подправлять покривившиеся плетни на базу, ласкать детей и жену, а они много-много лет подряд только и делали, что проливали кровь таких же работяг-землепашцев. Что же случилось с тобой, донской казак Григорий Мелехов? Почему так трагично запутались твои дороги?