Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография

Ирландский поэт Шимус Хини, лауреат Нобелевской премии, в своих поэтологических статьях постоянно ссылается на Мандельштама, а в эссе «Господство языка» (1986) возводит его в высочайший ранг преемника Данте и носителя самой поэзии. Поэтическая сила Мандельштама достигает Карибского моря. Лауреат Нобелевской премии Дерек Уолкотт, родившийся в Кастри на острове Сент-Лусия — одном из Антильских островов, пишет в стихотворении «Лес Европы» (1979), что Мандельштам — это пламя, и поныне согревающее поэзию. Французский поэт Рене Шар ассоциирует Мандельштама с «источником человеческого тепла». Филипп Жакоте — с горным потоком. Создается впечатление, что сами стихии — вода и огонь — заодно с Мандельштамом.

Роль первооткрывателя Мандельштама в странах немецкого языка принадлежит Паулю Целану, который в 1959 году выпустил сборник его избранных стихотворений и дал ему, как уверяет сопровождающая перевод заметка, «шанс чистого существования». В действительности инициатива Целана имела куда большее значение: благодаря Целану немецкий читатель смог впервые почувствовать масштаб поэзии Мандельштама. В творчестве самого Целана Мандельштам выступает под знаком встречи, общности еврейской судьбы и братства. Один из поэтических набросков 1961 года называется «Брат Осип»: «Играет боль словами, / Дает нам имена, / Там, где страна Нигдешка, / Там, там ты ждешь меня. / Ты русский из евреев / Еврей и русский ты» [470]. Попытки обособить Мандельштама, предпринимаемые русскими националистами и антисемитами, доказывают, что Пауль Целан, стремившийся подчеркнуть его еврейское начало, был недалек от истины. В конце шестидесятых годов среди критиков «правопатриотического» толка бытовало постыдное изречение (его доводилось слышать и вдове поэта): Мандельштам — это «жидовский нарост» на чистом теле русской поэзии [471].

«Памяти Осипа Мандельштама» Целан посвятил свой стихотворный сборник, озаглавленный «Роза-Никому» (1963). В нем есть стихотворение «Полдень с цирком и цитаделью», в котором русский поэт предстает как мистическое откровение («и тут я увидел тебя, Мандельштам»). А в стихотворении «Все по-другому» эффект отождествления достигается путем своеобразной замены частей тела:

Радиоочерк Целана «Поэзия Осипа Мандельштама» (1960) был, несомненно, подготовкой к его большой речи «Меридиан», посвященной вопросам поэтики [473]. «Болезненно-немое вибрато» — отличительное, по мнению Цслана, качество мандельштамовского стиха, — отражает не только общность еврейской судьбы, но и чисто поэтическую достоверность. 29 февраля 1960 года Целан писал Глебу Струве: «Мандельштам: редко у меня возникало, как с его поэзией, чувство, будто я шагаю по некоему пути — шагаю бок о бок с Неопровержимым и Правдивым, и благодаря ему» [474].

Даже в ГДР Мандельштам после издания его избранных стихов («Нашедший подкову», 1975), которое удалось осуществить — несмотря на цензуру и иные препятствия — заслуженному переводчику и комментатору русских поэтов Фритцу Мирау, превратился в тайно лелеемый миф. Эта книга стала ценным, дефицитным «товаром», ее можно было ввозить и в Советский Союз, и, поскольку издание было двуязычным, многие принимали его как желанный подарок. А к западу от Железного занавеса появились два томика избранных произведений Мандельштама в серии «Библиотека Зуркамп» — «Путешествие в Армению» (1983) и «Чернозем» (1984), а с 1985 по 2000 год в цюрихском издательстве Амманна — полное собрание сочинений Мандельштама в десяти томах (настоящая книга завершает этот многолетний проект).

«Вот уже четверть века, как я […] наплываю на русскую поэзию»

Осип Мандельштам в середине 1920-х годов. Фотография Моисея Наппельбаума

Среди современных немецких поэтов влиянием Мандельштама особенно отмечен Дурс Грюнбайн (лауреат литературной премии Георга Бюхнера), о чем свидетельствуют два его интервью 2001 года: «Легкость внутри исторической катастрофы, эта музыкальность на грани безумия — в момент, когда буйствует мировой дух и все поглощается революционной фразой: кто другой нашел бы для этого столь многосложное выражение?» [475] А когда в другом интервью собеседник напомнил Грюнбайну, что его давно окрестили «духовным наследником» Готтфрида Бенна, он отмежевался от этого писателя, разрушителя иллюзий и проповедника «эстетики холода», и признался: «Я надеюсь, что будущее принадлежит Мандельштаму, а не Бенну» [476].

Мандельштам обрел себе друзей и «провиденциальных собеседников» во всем мире. Он всегда верил в чудо возвращения. Ему была свойственна спокойная уверенность в том, что стихи — это действенная сила, а все попытки властителей заткнуть рот поэту и уничтожить его творения — безуспешны. В одном из его стихотворений, написанном 8 февраля 1937 года в воронежской ссылке, выражены надежда и уверенность в том, что оно сможет пригодиться для друзей:

Поэзия Мандельштама говорит о хрупком достоинстве человека в эпоху, когда оно оказывается под страшной угрозой, о неназойливом, но непреклонном самоутверждении индивидуума в пору, когда его пытаются сломить. Его поэзия и поныне остается живой и действенной именно потому, что ей пришлось утверждаться в эпоху диктатуры и безоглядной веры в прогресс и светлое будущее и выживать в тайных списках, передаваемых из рук в руки, в эпоху господства массовой культуры.

Мандельштам воспел жизненность своей поэзии в одном из фрагментов 1931 года; оставив позади и детство, и смерть, лирическое «я» становится здесь голосом поэзии:

Здесь нёбо и губы, рот как целый мир — это место поэзии и обещание поэтической универсальности. Тем самым поэзия осознается как непрерывно действующая сила, творящая космос и превосходящая самого поэта, чье земное существование ограничено временем. Стремясь выразить это главное противоречие бытия, Мандельштам в другом стихотворении противопоставляет не «бренное тело» и «бессмертную душу», а «умирающее тело» и «мыслящий бессмертный рот» (III, 73). В «нёбном пространстве» и «мыслящем рту» поэта непрерывно рождается новый мир.

Глядя на Мандельштама из будущего времени, поражаешься тому, насколько он был чужим и в то же время свободным. Он и сам чувствовал себя чужим в том времени, в котором ему довелось жить. В стихотворении «1 января 1924 года» сказано: