Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Вы, конечно, сами уже обратили внимание, что два столь разнородные понятия, как «великая справедливость» и «маленький ломтик колбасы», оказались в одном ряду, ибо для Господа, как это правильно понимал и чувствовал Лазик Ройтшванец, пока он еще был живой и мог предаваться мечтам о совершенном мире, нет большого и нет малого, а все важно в равной мере, все подогнано одно к одному, так что ни вынуть оттуда, ни вставить туда ничего нельзя.

Автор жизнеописания Лазика Ройтшванеца писатель Илья Эренбург, родом из города Киева, где дед его, с талесом на плечах, день и ночь не выпускал из рук Торы, к этому времени уже окончательно отказался от своих мыслей перейти в католичество, ибо почувствовал, что талмудический дух, унаследованный от деда, никак не отпускает его и даже, напротив, с годами все настырнее заявляет себя, требуя законного своего места в душе у того, кто сам о себе сказал за несколько лет до этого:

Чопорно лягу в жесткой манишке,

Свидетель стольких измен,

Подобно Самуилу, Саулу, мертвым и лишним,

Судить двенадцать колен.

Ну, судить — это, конечно, громко сказано, хотя, с другой стороны, не имея между собой и Господом посредников, более того, обладая правом обсуждать все свои дела непосредственно с Высшим Судией, как отказаться от соблазна самому быть судьей и судить!

Жизнеописание Лазика Ройтшванеца — это и есть суд, суд над всяким земным племенем и норовом, но все-таки, в первую очередь, суд над самим Лазиком Ройтшванецом и его племенем.

Прежде всего, что это за фамилия: Ройтшванец? «Ройт» — в переводе с идиша — «красный». Ну, красный так красный. А «шванец», или, точнее, «шванц», — что это? Буквально: «хвост», в переносном смысле «конец». Но есть у этого слова еще одно значение, хорошо известное киевским, одесским, херсонским евреям, которые, желая выразить свое непочтение к человеку, не прибегая к известному русскому слову, говорили о нем просто: «Шванц!» В сочетании со словом «ройт», поставленным впереди, как в фамилии Лазика, получаем в переводе на русский два варианта: «Краснохвост» или «Краснофуй», с допустимыми модификациями в виде «Краснохвостов» или «Краснофуев».

Естественно, еврей с такой фамилией был, с одной стороны, обыкновенный еврей, каких миллионы на земле, а с другой стороны, был все же не совсем обыкновенный, потому что в имени человека, вы, наверное, сами заметили, заключено порою некое провозвестие его судьбы.

У Лазика Ройтшванеца был как раз этот случай, и писатель Эренбург не случайно назвал свое сочинение «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца».

О романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» автор на склоне лет сказал, что «происшествия, относящиеся к „ученику великого мексиканца“ Илье Эренбургу, выдуманы, но „Хулио Хуренито“ своего рода автобиография — это рассказ о пережитом и передуманном…»

О «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца» таких слов автор не сказал. Но что из того, что не сказал. Разве не носило его, гомельского еврея Лазика Ройтшванеца, из города в город, из страны в страну, с одного края земли на другой край, как носило его хрониста, его биографа, его, если хотите, агиографа киевского еврея Илью Эренбурга!

Да, Лазику не привелось представлять советскую власть на разных симпозиумах и конгрессах в Париже, но разве в том же французском городе Париже, на собрании эмигрантского «Креста и Скипетра», не честили его чекистской собакой, большевистским палачом, жидовской мордой — а что же это еще, как не представлять советскую власть!

А у себя, в родном городе, разве не квалифицировали его сомнительным элементом, каким-то попутчиком советской власти, который в любой момент может отстать от нее или вообще повернуть в другую сторону. И разве честный прокурор, товарищ Васильев, не говорил ему прямо: «Ваши шутки мне не по вкусу. Это пошлость и обывательщина. …Намерены ли вы впредь подчинить свое индивидуальное поведение общественным интересам?»

Но спрашивается: как мог он, Лазик Ройтшванец, который уверял активиста товарища Минчика, что, если б у него был дома Талмуд, он бы сам изъял его оттуда, но, поскольку Талмуд у него только — как вам нравится это «только»! — в голове, не может же он изъять свою «злосчастную голову», как, повторяем, мог он подчинить свое индивидуальное поведение общественным интересам, иными словами, перестать быть самим собою, Лазиком Ройтшванецом, каким Господь задумал его и сотворил!

Принято думать, что только большевики взяли на себя обузу переделать человека, изменить его к лучшему. Но на самом деле это не так. Не только большевики. В Польше, к примеру, паршивый жидентко Моисеева закона, Лазик Ройтшванец сам набивался на допросе у пана ротмистра жандармерии: «Почему же мне не стать поляком?»

В Германии, где ему поначалу показалось, что все кругом говорят на еврейском языке, Лазик, осмотревшись, понял наконец, что к чему, когда господин доктор Дрекенкопф объяснил ему с тевтонской прямотой: «Размножаем только немцев… Вы — еврей. Следовательно, вас надо прогнать». Человек с недвусмысленным носом, случайно повстречавшийся Лазику, сурово отрекомендовался: «Я не иудей, я настоящий немец». Оказалось, впрочем, что человек этот исповедует мозаизм, но это частное его дело. Что это частное его дело, думал, разумеется, он, человек с недвусмысленным носом, но немцы, хозяева Германии, конечно, так не думали.

В бурном океане жизни Лазика Ройтшванеца швыряло, как щепку, случайно оставшуюся на поверхности, в то время как весь корабль пошел ко дну. Но самое поразительное, что в этом бурном океане, где, казалось, смерть подстерегает за каждой волной, обнаружились на плаву миллионы других щепок, подобных Лазику Ройтшванецу, и все они, хотя под ними простиралась гибельная бездна, заняты были не столько собою, сколько своими соседями по дрейфу, которых норовили спровадить в эту простиравшуюся под ними гибельную бездну.

И Лазик Ройтшванец, про которого автор его жизнеописания писатель Илья Эренбург рассказывает, что хитрый старик Гершанович из Гомеля, знавший Лазика с пеленок, прямо говорил ему: «Хоть ты прикидываешься глупым Фонькой из Москвы, ты же изучал когда-то Талмуд», — ставил перед собою вопросы, на которые либо вообще нет ответа, либо если ответ есть, то такой, что уж лучше бы не было никакого ответа.

Как бы поступил в подобной ситуации нормальный человек? Нормальный человек выбросил бы из своей головы эти вопросы. Но у Лазика, с тех еще отроческих дней, когда щипками понуждали его сидеть над Талмудом, на всю жизнь «осталась привычка думать над тем, над чем лучше вовсе не думать».

Как у его биографа, писателя Ильи Эренбурга, который сообщает о себе, что в детстве, подражая деду, «молился, покачиваясь», у Лазика тоже возникало порою это непроизвольное движение, но, увы, мира и покоя в его душу это не вносило. Случалось, он готов был отречься от настырного наследства, какое досталось ему от отцов и дедов, правда, не в такой степени, как Илья-лохматый, который, норовя обрести душевный баланс, «предполагал принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь», но все же причастность свою к избранному народу Лазик воспринимал в такие моменты, как горбун воспринимает свой горб: и с ним неладно, и без него худо.

Самое занятное, что Лазик, которого носило и кидало по белу свету так, что, смотря на чей вкус, вполне можно уподобить его и Летучему Голландцу и Вечному Жиду, так и не нашел на земле уголка, где можно было бы прикорнуть, не опасаясь дубинки какого-нибудь милицейского, полисмена, шуцмана, ажана, альгвазила или иного блюстителя порядка. Словом, точь-в-точь, как пишет об этом в своей «Автобиографии» писатель Илья Эренбург: «Париж не тот, я не тот, и все не то… Выкинули на бельгийской границе без визы».

Но надо же где-то человеку приткнуться, надо же — пусть на неделю, на день, на час, — чтобы человек почувствовал себя своим среди своих. В конце концов, для кого все это: земля, небо, солнце? Для какого-нибудь Александра Македонского или другого цезаря? Ничего подобного, как объяснял сам Лазик Ройтшванец, рассказывая талмудическую байку пану посполитому ротмистру: «Знаешь что, Александр Македонский, если в твоей великой стране еще светит солнце и еще идет дождь, то это только ради мелкого скота». А человека, уместно напомнить, Творец поставил и над мелким скотом, и над крупным, и вообще над всякой тварью на земле.