По ту сторону фронта

Николай тоже недоволен, но ему все-таки легче: он поэт, журналист, агитатор — работает, как может. Он составляет антифашистские листовки и на все происходящее вокруг отзывается своими стихами. Стихи эти, подписанные псевдонимом Пылып Комашка, размножаются рукописно, и подпольщики распространяют их по окрестным деревням.

Люди собираются перед маленьким белым листочком и читают звучные строки, безбоязненно и беспощадно бичующие «прелести» фашистского режима, призывающие не подчиняться захватчикам, подниматься на борьбу с ними.

Пылып Комашка гневно издевается:

И люди чувствуют: поэт выражает их собственные мысли.

Пылып Комашка утверждает:

И люди повторяют эти слова как лозунг.

Люди хвалят неведомого Пылыпа Комашку, а он сам, то есть Микола Шпак, чувствует, что от слов надо переходить к делу. И товарищи его тоже чувствуют это. Надо браться за оружие, искать связи с Большой землей, связи с действующими уже партизанскими отрядами.

Шли слухи, что такой отряд, связанный по радио непосредственно с Москвой, оперирует где-то у Припяти. Липкинские подпольщики решили послать своего человека на поиски этого отряда. Выбор пал на Магомета, и вот он снова пускается в долгий и трудный путь в апреле 1942 года, когда бесконечные полесские болота набухли водой и разлились бесчисленные полесские реки.

Не скоро и не просто найти партизанский отряд — не всякому и не сразу скажут крестьяне о партизанах. В одной из деревень Лельчицкого района Лев Иосифович напал на след. Несколько дней его, должно быть, проверяли, потом неопределенно обещали, а потом вдруг пришел малознакомый человек и прямо сказал:

— Идемте на партийное собрание.

Повел куда-то за огороды в зеленый и пушистый весенний лес. В чаще на повороте едва заметной тропинки их остановил, по всей видимости, часовой, и спутник Магомета ответил, должно быть, условным паролем. Примерно через полкилометра снова окликнули, и снова — условный ответ. А еще через полкилометра вышли на полянку, где у входа в полуразрушенный дзот стоял третий часовой.

Спустились по корявой лесенке в сырой сумрак дзота, а там — полуосыпавшиеся глиняные стены, покосившиеся бревна потолка, скрипучий столик, сколоченный из горбылей, и вооруженные люди в гражданском.

Секретарь подпольного райкома Лынь, оказывается, уже слышал о Магомете и разрешил привести его, но все же задал ему ряд проверочных вопросов, чтобы убедиться, что он действительно советский офицер и коммунист. Только после этого ему позволено было остаться.

Ничего подобного этому собранию Магомет не видел: оно соответствовало суровой обстановке. Один за другим сухо и коротко, деловым тоном отчитывались представители отдельных групп коммунистов и советского актива, ведущих антифашистскую работу в деревнях или открытую борьбу с гитлеровцами в лесах Лельчицкого района. Лынь задавал вопросы, поправлял, дополнял. Чувствовалось, что он душа этой организации. И почти в каждом замечании, почти в каждой своей фразе он напирал на одно и то же: надо вооружать и выводить в лес новых людей, надо укреплять отряд и организовывать новые отряды, надо превращать подпольщиков в партизан. Об этом было принято специальное решение, ни у кого не вызвавшее возражений. Но гораздо важнее решения было то, что каждому из присутствующих поставили конкретную задачу: идти туда-то, связаться с тем-то и с тем-то, собрать таких-то людей и привести их к определенному сроку в назначенное место.

Получил задание и Магомет — это было проверкой его на деле — и на другой же день он отправился в деревни, расположенные за Убортью — рекой, разделяющей пополам Лельчицкий район.

Река широко разлилась, но уж если человек выплыл в ноябре из ледяного Днепра, не страшна ему Уборть в апреле. Магомет связал два бревна, столкнул их в воду и поплыл, лежа на этом плотике.

А на противоположном берегу его ждали фашисты. Не знаю, выследили они его или только сейчас случайно увидели, но они дали ему доплыть до середины и только тогда окликнули, наставив на него автоматы. Сначала по-немецки, потом по-польски ему приказали выйти на берег с поднятыми руками. И деваться было некуда: назад под автоматами не поплывешь. Надо повиноваться. И сразу пришло в голову: «А как же оружие? Обыщут — и без допроса расстреляют… Выбросить!..»

Подплывая к берегу, Лев Иосифович неловко повернулся на своем самодельном плотике и плюхнулся в воду. Даже вскрикнул, чтобы правдоподобнее было. Недолго барахтался на мелком месте, но встал и вышел на берег безоружным: пистолет и гранаты, с которыми он не расставался все это время, остались на дне.

Враги окружили его — дула автоматов глядят прямо в лицо, четыре гитлеровца схватили за руки.

— Партизан, — сказал офицер, и это было не вопросом, а утверждением. Громадный, бородатый — такими именно и представляли себе немцы партизан.

— Солдат, — ответил Магомет.

— Партизан, — раздраженно повторил офицер и приказал обыскать пленника.

Ничего не нашли, но офицер снова повторил: «Партизан» — и приказал связать ему руки.

Лев Иосифович не сопротивлялся, но один из солдат, должно быть шлёнский немец [4], ругаясь по-польски, замахнулся было на него.

— Нельзя! — сказал Магомет тоже по-польски и так посмотрел на шлёнца, что у того невольно опустилась рука.

Привели пленника в Лельчицы — в тюрьму, и чуть ли не весь обслуживающий персонал этого учреждения сбежался смотреть на него — таким он показался необыкновенным и страшным. Показывали пальцами: «Партизан!» И тот же самый шлёнский немец, который не осмелился ударить Магомета, успокаивал публику:

— Зольдат.

Поместили Льва Иосифовича в одиночку. Ее словно нарочно не мыли, но на полу была не грязь, а кровь, и на стенах в скудном свете, проникавшем из маленького, забранного решеткой окна, можно было рассмотреть надписи, часть которых тоже была написана кровью.

«Умираю от зверств гитлеровцев, — читал Магомет одну из них, — за славу и независимость родины». В другой говорилось: «Комсомолец — не предатель. Мы отдали жизнь за коммунизм». Третья предупреждала: «Передайте товарищам, что нас выдал…» — а дальше было стерто.

Писали украинцы и русские, белорусы и поляки, каждый на своем языке. Сколько перебывало тут! И Льву Иосифовичу невольно подумалось, что людей, прошедших в разное время через эту камеру, различных и по национальности, и по возрасту, и по месту, занимаемому ими в жизни, объединяет не только камера, но общность взглядов, общность целей, общность борьбы. Очевидно, их уже нет — замучены или расстреляны. Может быть, и ему самому предстоит такая же участь, но ведь за каждого убитого здесь, там, за стенами тюрьмы, встают десятки и сотни товарищей. Недаром и не моют этот пол и эти стены. Не успевают? Нет, нарочно сохраняют следы пыток и смертей, чтобы запугать многочисленных борцов против фашизма, чтобы сломить их волю к борьбе.

Лев Иосифович понимал, что положение у него почти безнадежное: не зря же посадили в эту одиночку. Но предсмертные надписи предшественников не лишили его твердости, скорее даже наоборот — словно руку протянули ему неведомые собратья по борьбе. И когда на другой день голодного, продрогшего в сырой камере привели его на допрос, он держался уверенно и спокойно. Легенда, сочиненная им, будто бы он солдат-приписник, попавший в окружение и пробирающийся домой, оказалась достаточно убедительной. Четверо суток следователь проверял и сличал его показания, справлялся по каким-то документам, задавал неожиданные вопросы, способные сбить с толку растерявшегося человека, и, очевидно, убедившись в конце концов, что все, рассказанное Магометом, правда, сказал: