Оставшиеся в тени

— Весенние чирьи, какие бывают у некоторых подростков?! — с мрачной ухмылкой вставляет он.

— Чего не привидится из уютного окошка, все-таки Швеция сотню лет не воевала!.. Не признавать же, что фашизм спасает все те же социальные основы. Диктатура преступников для спасения преступного строя! Пусть лучше — «болезнетворное образование», «психопатология», «национальное умопомрачение», «социальная шизофрения»! — Она становится все красноречивей. — И фюрер, естественно, для одних — великая личность, «гений тьмы», для других — патологический сумасброд, кретин и невежда, действия которого лишены всякой логики… Так думают многие демократы, надо полагать, и в Америке… Я это к тому, — прибавляет она мимоходом, — что плохо свинченный, заикающийся стих в устах гангстеров поневоле отдает дань таким настроениям. Делает преступников идиотами…

— Опять ты про эти ямбы?! — морщится он.

— Ты же прекрасно понимаешь, Биди, что дело не в ямбах, — горячо возражает Грета, — а в толковании сущности политического преступления, в понимании природы фашизма… Невольно затемняется концепция пьесы!

— А почему, Мук, ты не донимала так, когда мы расставляли действующих лиц, проговаривали сюжет, точили реплики?.. Идея давно уже была ясна. Помнишь? — повторяя понравившуюся мысль, он постепенно одушевляется. — Великих политических преступников непременно следует выставлять на всеобщее обозрение, и прежде всего на посмеяние. Ведь они прежде всего вовсе не великие политические преступники — просто их руками творятся великие политические преступления, а это далеко не одно и то же… Надо раз рушать почтение к убийцам!..

Неожиданно приходит в голову новый поворот мысли, развивающей ее дальше.

— Может, еще вот так? — бросает он взгляд на Грету. — Запиши… Это может, пожалуй, пригодиться к сценическому пояснению для будущих спектаклей…

Но ей не надо напоминаний. Карандаш — в руках, а ее самой уже нет в комнате. Мук исчез, растворил ся в воздухе. Она теперь только бессловесное существо. Тишайшая из тихих и незаметная из незаметных немецких стенографисток.

— Господствующие классы современного государства, — диктует Брехт, — по большей части пользуются для осуществления своих предприятий весьма заурядными людьми… Подчеркни это!.. Даже в особо важной области экономической эксплуатации нет необходимости в исключительных дарованиях. Трест ИГ-Фарбен, ворочающий миллиардами, использует незаурядные таланты лишь в одной-единственной форме — он их эксплуатирует; сами же эксплуататоры, кучка людей, в большинстве случаев получивших власть по наследству, сообща обладают некоторой хитростью и жестокостью, однако их невежество не наносит им коммерческого ущерба, как не помешало бы им и случайное благодушие кое-кого из них… Теперь дальше!.. Политические дела они препоручают людям, которые нередко отличаются еще гораздо большей глупостью, чем они сами. В своре чиновных убийц и преступников, составляющих высший управленческий штат фашистского режима, не приживаются белые вороны. Здесь нужны ловкачи и манипуляторы, а не интеллектуальные гиганты!.. Так называемые вожди производят впечатление величия благодаря размаху их предприятий. Но самый этот размах свидетельствует лишь о том, что путем насилия и подкупа было мобилизовано великое множество умных людей, так что кризисы и войны выставляют напоказ нравственный уровень населения… Пожалуй, так!..

Брехт делает круг по комнате. И упругим щелчком рукоятки включает стоящий на столике у окна черный ящичек переносного радиоприемника.

Выжидает, пока греются лампы.

До недавнего времени этот приемник не имел доступа в рабочий кабинет. Его место было только у изголовья постели. Брехт слушает его на рассвете, едва просыпаясь; поздним вечером, отходя ко сну; по ночам, когда бессонница.

Старенький черный ящик лампового приемника — его друг, к которому он относится как к живому. Зеленый зрачок индикатора, светящийся в темноте, — глазок всего мира, с которым остаешься в такие минуты наедине. Тогда разговаривает вся планета.

До последних дней приемник-друг никогда не переступал порог кабинета. Во время работы Брехт не позволяет себе роскоши отвлекаться ничем. Но очень уж обострились события в мире. Гарью запахло совсем рядом. Стало тревожно. В эфире и прессе настойчиво замелькали слухи о готовящемся нападении Германии на СССР. Нет сомнений, что Финляндия в тот же час выступит на стороне Гитлера. И они могут тогда в мгновение ока оказаться в захлопнутой мышеловке.

Да и день сегодня все-таки не совсем рабочий. Закончена пьеса. И надо решать, что с нею и куда плыть дальше, как говаривал в таких ситуациях весельчак и работяга Эрнст Буш, один из их боевого песенного трио. Эйслер в Америке, а где Буш?..

Первые фразы из эфира… С волны, которую Брехт слушает, засыпая и просыпаясь. Это — голос их родины, голос врагов.

— Заголовки новостей… — состязаются женское патетическое контральто и мужской мужественный бас. — Выступление фюрера… Лондон — сплошное море огня… Уничтожающее поражение британцев в Африке… Сердца и моторы для победы… Страдания немцев в Греции… Салоники — оплот еврейства на Эгейском море… Антинемецкие выступления в Югославии… Мемуары современного подвига: «Флот завоевывает норвежские фиорды», предисловие гроссадмирала Редера…

— …Если повседневная ложь некоего Черчилля перед своим сфабрикованным парламентом будет забыта, — делает красочную вводку диктор, — то эта речь даст последующим поколениям представление о том, какая неизмеримая уверенность и сила исходили от выступлений фюрера, как неколебимы они были с точки зрения истории и будущего… В этой войне, навязанной немецкому народу Англией, — сказал фюрер, — нет выбора. Лисам британской империи не по нутру сильная немецкая нация. Они хотели бы вернуть Германию к средневековой раздробленности и хаосу 1648 года, эпохи тридцатилетней войны. Мы были заняты восстановительной и созидательной работой. Никому не мешали! Но кое-кому не по вкусу, что мы железной метлой вымели отовсюду людей с красными и черными воззрениями, марксистов и плутократов, чтобы снова были прусские чиновники, которые известны во всем мире своей приверженностью к исполнению долга. Ибо порядок, железная бережливость, простота и любовь к родине — в крови нашего народа. В короткий срок мы восстановили славу отечества, честь немецкого солдата и чистоту в наших городах… Хотим ли мы, чтобы все немцы были равны и каждый честно ел свой кусок за общим столом? Я просто твой рупор, германский народ, и больше ничего! Наши противники хотят, чтобы Германия погибла, но я могу дать только один ответ: Германия будет жить!..

Брехт, присев на кончике стула и сосредоточенно глядя в пол, выслушивает патетическую декламацию. Эти истошные откровения уголовника, который в своих целях взбаламучивает самые древние и темные инстинкты — национальную привязанность масс.

Потом, словно перепасовываясь, дикторы попеременно и наперебой читают информацию текущих событий.

В ней даже ребенку заметно настораживающее несоответствие. Немецкий барс, победоносно попирающий великие просторы от пустыни Сахары до норвежских фиордов, неожиданно предстает в роли беспомощного котенка, когда речь заходит о двух небольших странах — Греции и Югославии. Там, видите ли, травят, преследуют и даже чинят зверства над немцами. Еще гример скудоумия! Даже в предлоге для разбоя не могут изобрести ничего нового. Хотя так уже было тысячу раз. С Чехословакией, Польшей, Данией, Норвегией…

— Видимо, настал черед Эллады! — замечает Брехт.

А радио уже передает обычную берлинскую коммерческую рекламу. Как же переменился голос дикторов! Куда подевались мужество и патетика! С легкомысленным кокетством переливается контральто. Нотками домовитой наставительности рокочет бас.

Тут — совсем другое, дом, а не арена военных действий, семья, а не производство. И за броней государства каждый честный подданный может спокойно устраивать свое гнездо и потреблять радости жизни. Даже тоном дикторских голосов как бы внушает реклама.