История похода в Россию. Мемуары генерал-адютанта

Не было больше братства по оружию, не было общества — невыносимые страдания притупили всё. Голод, мучительный голод довел этих несчастных до грубого инстинкта самосохранения — единственного сознательного чувства у самых свирепых животных, ради которого они готовы пожертвовать чем угодно; варварская природа, казалось, привила им жестокость. Как дикари, сильные грабили слабых; они сбегались к умирающим, часто не дожидаясь даже их последнего вздоха. Когда падала лошадь, то могло показаться, что вокруг нее собралась голодная стая волков: они окружали ее, разрывали на куски, из-за которых спорили между собой, как лютые собаки!

Всё же большая часть еще сохраняла достаточно моральных сил, чтобы искать спасения, не вредя другим; но это было последнее усилие их добродетели.

Считается пороком эгоизм, вызванный избытком счастья; здесь эгоизм был вызван избытком несчастья, и потому более простителен; первый — добровольный, а последний — почти вынужденный; первый — преступление сердца, а последний — проявление инстинкта и действует чисто физически: и действительно, остановиться на минуту — значило рисковать жизнью! Протянуть руку своему товарищу, своему умирающему командиру было актом изумительного великодушия. Малейшее движение, вызванное состраданием, становилось великим подвигом.

Так поступали немногие, которые оставались твердыми в этой борьбе против неба и земли; они защищали слабейших и помогали им; это фениксы, возрождавшиеся из пепла.

Глава II

Шестого декабря, на следующий же день после отъезда Наполеона, небо показало себя еще ужаснее: птицы падали замерзшими на лету! Атмосфера была неподвижной и безмолвной: казалось, что всё, что могло в природе двигаться и жить, даже сам ветер, было подавлено, сковано и как бы заморожено всеобщей смертью. Ни слов, ни ропота, лишь мертвое безмолвие, безмолвие отчаяния!

В этом царстве смерти все двигались, как жалкие тени! Глухой и однообразный звук наших шагов, скрип снега и слабые стоны умирающих нарушали это гробовое безмолвие. Ни гнева, ни проклятия, ничего, что предполагает хоть немного чувства; едва оставалась сила умолять; люди падали, даже не жалуясь, — по слабости ли, из покорности ли, или же потому, что жалуются только тогда, когда надеются смягчить кого-либо, или думают, что их пожалеют.

Таковы были последние дни Великой армии.

Ее последние ночи были еще более ужасны; те, кого темнота захватывала вдали от всякого жилья, останавливались на опушке леса; там они разводили костры, перед которыми и сидели всю ночь, прямые и неподвижные, как призраки. Они не могли согреться этим теплом; они пододвигались к нему так близко, что загоралась их одежда. Ужасная боль заставляла их лечь, а на другой день они напрасно старались подняться.

Но те, кого зима оставила невредимым и кто хранил еще остатки мужества, готовили себе скудный обед. Так, в Смоленске обед состоял из нескольких ломтей жареной конины и ржаной муки, разведенной в растопленном снеге, или галет, которые, за отсутствием соли, приправляли порохом из патронов.

В Жупранах, в том городе, где император на один только час разминулся с русским партизаном Сеславиным, солдаты жгли целые дома, чтобы согреться на несколько минут. Зарево этого пожара привлекало несчастных, которых суровый холод и страдания довели до безумия; они сбегались в бешенстве и со скрежетом зубов и с адским хохотом бросались в эти костры, в которых и погибали в ужасных мучениях. Голодные их товарищи без ужаса смотрели на них; были даже такие, которые подтаскивали к себе эти обезображенные и обугленные пламенем тела и — это правда — решались поднести ко рту эту отвратительную пищу!

Такова была эта армия, вышедшая из самой цивилизованной нации Европы, — армия, некогда такая блистательная, победоносная, имя которой еще царило в стольких завоеванных столицах! Ее самые сильные воины, гордо прошедшие по стольким победным полям, потеряли свой благородный облик: покрытые лохмотьями, с голыми израненными ногами, опираясь на сосновые палки, они едва тащились, а всю силу, которую они когда-то употребляли для побед, теперь использовали для бегства!

Суеверные народы занимаются предсказаниями, и мы уподобились им. Некоторые говорили, что наш переход через Березину освещала комета, и считали это дурным знаком. Другие цитировали древних пророков, которые объявили о нашествии татар на берега Сены именно в это время. Третьи вспоминали об ужасной и разрушительной буре, которая разразилась во время нашего вступления на русскую территорию. «Сами небеса заговорили! И вот она — беда! Сама природа пыталась предотвратить эту катастрофу! Почему мы остались глухими к ее голосу?»

Как будто бы Провидение из сострадания к нашей слабости приказывало, чтобы каждый человек, песчинка мироздания, творил и чувствовал так, будто он является центром Вселенной.

Глава III

Армия была в последней степени физической и моральной подавленности, когда первые ее беглецы достигли Вильны.

Вильна! Склады, первый богатый и населенный город, который они встретили после вступления в Россию! Девятого декабря большая часть этих несчастных увидела, наконец, этот город! Тотчас все — одни едва волочась, другие бегом — устремились в его предместье и так упрямо лезли вперед, что скоро образовали одну сплошную массу людей, лошадей и повозок, неподвижную и неспособную двигаться.

Продвижение этой толпы по узкой улице стало почти невозможным. Следовавшие сзади, руководимые глупым инстинктом, лезли в эту кашу, не подумав проникнуть в город через другие ворота, хотя были и такие; но всё было так неорганизованно, что за весь этот тяжелый день не появился ни один штабной офицер, чтобы указать им путь.

В течение десяти часов, когда морозы достигли 27 или даже 28 градусов, тысячи солдат, считавших себя в безопасности, умерли от холода или удушья, как у ворот Смоленска и на мостах через Березину. Шестьдесят тысяч человек перешли через эту реку, и двадцать тысяч рекрутов присоединились к ним; из этих восьмидесяти тысяч половина уже погибла, в основном за последние четыре дня, между Молодечно и Вильной.

Литовская столица еще не знала о наших бедствиях, как вдруг сорок тысяч голодных человек наполнили ее криками и стонами! При этом неожиданном зрелище жители испугались — они заперли двери. Печальное зрелище представляли тогда группы этих несчастных, бродившие по улицам, одни в бешенстве, другие отчаявшиеся, угрожая или умоляя, стараясь проникнуть во дворы домов, складов или тащась в больницы; и отовсюду их гнали!

Солдаты смешались, всякая упорядоченная раздача еды была невозможна. В городе было на сорок дней муки и хлеба и на тридцать шесть дней мяса для ста тысяч человек. Ни один начальник не осмелился отдать приказания распределять эти припасы между всеми, кто явится. Одни боялись ответственности; другие опасались крайностей, которым предались бы голодные солдаты, если отдать им всё.

В казармах, в больницах они также не находили приюта, но здесь гнали их не живые, а царившая там смерть. Там еще дышало несколько умиравших солдат; они жаловались, что уже давно не имеют кроватей, даже соломы, что почти заброшены. Дворы, коридоры, даже залы были завалены массой тел; это были склады трупов.

В конце концов благодаря стараниям некоторых военачальников, таких как Евгений и Даву, а также сострадательности литовцев и жадности евреев, открылись некоторые убежища. Непередаваемо было изумление этих несчастных, увидевших, наконец, себя в обитаемых домах.

Какой изысканной пищей казался им печеный хлеб! Какое невыразимое удовольствие находили они в том, чтобы есть его сидя, и в какое восхищение потом приходили они, видя какой-нибудь слабый батальон еще с оружием, в порядке, в мундирах! Казалось, что они вернулись с края света…

Но едва они начали вкушать эту сладость, как пушки русских загудели над ними и над городом. Эти грозные звуки, крики офицеров, барабаны, призывающие к оружию, стоны всё еще прибывающих сюда толп несчастных наполнили Вильну новым смятением. Это был авангард Кутузова.