Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса»

Утром после каждой лекции Миклухо-Маклай проводил «демонстрационные беседы», на которых — наряду с учителями, газетчиками и любопытствующими дамами из общества — присутствовало много молодежи. В неформальной обстановке путешественник показывал развешанные по стенам карты и рисунки, объяснял назначение каменных топоров и других диковинных предметов, отвечал на многочисленные вопросы.

Большой интерес к Миклухо-Маклаю проявили самые разные слои русского общества — от знати до революционно настроенного студенчества; встреч с ним добивались просвещенные купцы-меценаты, видные деятели науки и искусства. Дважды путешественник позировал знаменитым портретистам — Константину Маковскому и Александру Корзухину. Маковский в своей работе подчеркнул артистичность натуры Миклухо-Маклая, сосредоточенность, глубину его взора на мир. На портрете Корзухина наш герой изображен в костюме путешественника, с записной книжкой и карандашом в руке; на лице следы пережитых испытаний [765]. Среди многочисленных приветственных писем и телеграмм выделяется адрес, врученный депутацией студентов физико-математического факультета Петербургского университета. В нем подчеркивается, что путешественник многие годы держал «знамя человечности и науки» и выражается надежда на скорую публикацию его трудов [766].

Такое внимание к выступлениям и личности Миклухо-Маклая объяснялось не только его огромной популярностью, окружающим его романтическим ореолом, но и начавшейся в стране политической реакцией, одним из проявлений которой был курс на ускоренную русификацию «инородцев». В этой обстановке идеи, которые высказывал Миклухо-Маклай — о единстве человечества, о равенстве рас, о возможности взаимопонимания между людьми разной расовой и племенной принадлежности, не исключая «дикарей», — находили живой отклик у широких кругов русской интеллигенции. Несмотря на цензурные рогатки, непосредственную связь нравственной проповеди Миклухо-Маклая с реалиями русской жизни сумел довольно ясно показать в газете «Восточное обозрение» известный исследователь Сибири и прогрессивный общественный деятель Н.М. Ядринцев.

«Изучать мир инородцев и дикарей, способствовать здравому взгляду на жизнь этой чуждой для цивилизации среды, рассеять предрассудки и установить правильное к ней отношение, — писал Ядринцев, — задача эта, даже в самых скромных научных пределах, имеет огромное общественное и нравственное значение». Выражаясь «эзоповым языком», ни разу не упомянув Россию, он показал значение проблем, разрабатываемых Миклухо-Маклаем, для многонациональной Российской империи: «Несмотря на то, что наблюдения ученого путешественника касаются туземцев Новой Гвинеи, Малайского архипелага и Австралии, в общем расовом вопросе они могут иметь поучительное значение и для нас. <…> Мы не можем не припомнить по этому поводу слова г. Миклухо-Маклая о его расставании с берегом дикарей. "Жалели они вас?" — спросили его. "Жалели, — ответил сдержанный Маклай, — и даже плакали", — сказал он задумчиво. Может быть, потрясающая грустная сцена прошла в воспоминаниях путешественника. "Разве они умеют плакать?" — спросила наивная петербургская дама-слушательница. "Да, умеют, — сказал Маклай, — но зато редко смеются". Этот ответ рисует целую драму инородческой души. <…> Так называемые низшие расы и другие племена есть только часть того же единого великого целого — человечества. <…> Эта идея родства и единства со временем еще более озарит историю и философию жизни и укажет великий нравственный закон, по которому дитя-человек, дикарь и инородец, заслуживает не унижения и истребления, но сострадания, сочувствия, помощи и восприятия в полноправную среду человеческого братства» [767].

Отношение к Миклухо-Маклаю не было, однако, единодушным: в консервативных кругах ученой и чиновничьей бюрократии нашлись «правоверные», видевшие в путешественнике человека с вредными и опасными мыслями; зашевелились также завистники и интриганы. Никто из них не решился выступить против всеобщего любимца в печати, с открытым забралом. Но в кулуарах, шепотком распространялись разного рода сплетни и небылицы, даже обвинения в авантюризме и шарлатанстве. П.Н. Полевой, присутствовавший на всех чтениях Миклухо-Маклая и ставший свидетелем этой закулисной возни, с возмущением поведал о ней читателям своего издания: «"Помилуйте, — говорили одни, — что же он сделал? Привез какие-то рисунки, нового ничего не рассказал". <…> "Помилуйте, — говорили другие, — он ничего не привез, никаких коллекций". <…> Третьи, более бойкие на язык, решались даже негодовать: "Это шарлатанство! Какой-то недоучившийся студент! В Робинзоны играть вздумал, а теперь, когда мы ему понадобились, он приехал сюда нам очки втирать!"». Дав достойную отповедь этим злопыхателям, Полевой подчеркнул, что заметил среди них членов Географического общества [768].

Восторженный прием, оказанный Миклухо-Маклаю, повлиял на позицию П.П. Семенова. 30 сентября он отправил письмо министру внутренних дел графу Д.А. Толстому: «Имею честь представить Вашему Сиятельству краткую записку о Миклухо-Маклае и его деятельности и напомнить о том, что Маклай желал бы иметь счастие представиться Государю Императору. Я решился представить Вам записку о Маклае не раньше первого его сообщения, которое было встречено русским обществом с живым интересом и несомненным сочувствием к личности путешественника». Ответ, полученный Семеновым, гласил: «Государь Император изволит принять г. Маклая в среду 6 октября в 12 ч. в Гатчине» [769].

У Александра III была еще одна черта, которая играла важную роль в его отношениях с Миклухо-Маклаем: он нелегко сходился с людьми, но отличался устойчивой привязанностью к тем, кто ему однажды понравился. Оказывается, он впервые встретился с молодым путешественником еще весной 1871 года, посетив великую княгиню Елену Павловну в Ораниенбауме, и был увлечен его планом отправиться на далекую и неведомую Новую Гвинею, а впоследствии следил за его странствиями. Британский посол в Петербурге сообщил в 1886 году в Лондон со слов русского министра иностранных дел, что Миклухо-Маклай «весьма заинтересовал нынешнего императора, когда тот был цесаревичем, своими удивительными путешествиями в странах дикарей» [770].

Царская резиденция в Гатчине размещалась в построенном в готическом стиле дворце, в котором некогда жил Павел I. Дворец был одновременно и крепостью. Его защищали рвы со сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. Дворец с примыкавшими к нему озерами и великолепным парком был обнесен высокой оградой, вдоль которой несли круглосуточную службу сотни полицейских и агентов в штатском, разъезжали казачьи патрули. Здесь, под надежной защитой, Александр III предавался радостям семейной жизни, ловил рыбу, охотился, принимал высших сановников, занимался другими государственными делами.

Император любезно принял Миклухо-Маклая, который доложил о проведенных экспедициях, не умолчал о своих нуждах. Царь внимательно выслушал нашего героя. Но особенно заинтересовалась услышанным Мария Федоровна. Через пять дней Николай Николаевич снова приехал в Гатчину, чтобы по желанию императрицы рассказать царской семье и придворным наиболее занимательные эпизоды своих странствий. Вероятно, уже тогда царь дал принципиальное согласие урегулировать финансовые проблемы Миклухо-Маклая, ибо 12 октября, накануне решающего заседания совета РГО, созываемого для обсуждения его запросов, путешественник позволил себе вместе с Суфщинским уехать на неделю в Москву.

«Златоглавая» превзошла Северную столицу по размаху, хлебосолью и торжественности, с которыми москвичи принимали Миклухо-Маклая. Еще накануне приезда ученого годичное собрание Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии (ОЛЕАЭ) избрало его своим непременным членом и присудило ему золотую медаль. 15 октября путешественник выступил с докладом о своих исследованиях на Новой Гвинее в Большом зале Политехнического музея. Послушать именитого гостя собралась «вся Москва», в том числе генерал-губернатор, митрополит, ученые, чиновники, местные толстосумы. Собралось более семисот человек. «Давка у дверей была страшная, — сообщал он младшему брату. — Наконец, толпа без билетов ворвалась. Женщины, как и в СПб., теснились и бросались вперед» [771].