Мирская чаша

— Классы, классы, тут надо жизнь спасать, спешите скорей, Понтюшкнн уже получил.

Понтюшкин тоже бесхозяйственный шкраб, и если он получил, надо спешить.

За двадцать верст сокращенными лесными тропинками шагает учитель в город за кислой капустой, и довольно-таки бодро идет, оттого что при последней нужде мысль о кислой капусте, — в особенности, если на случай рассчитывать, как это бывает, фунт керосина дадут, или стакан сахара, или фунтов десять овса, — приятная мысль.

«В этом есть что-то живительное: верно, если этим заняться вплотную, то даже интересно будет, а уж со стороны только увидят, что понизился, на этом, верно, все шкрабы и попадаются».

Странный пейзаж в лесу на время перебил ход его мыслей: среди леса открылась ляда с удивительно густыми свежими всходами озими, и было тут же на зелени много черных гниющих пней и, как это зачем-то почти всегда бывает на лядах, отдельные деревья, искривленные от прежнего тесного лесного соседства, погнутые ветром, одинокие, с облетевшей листвой, и такие ненужные, казалось, и лесу, и озими.

Что-то близкое себе в этих деревьях узнал Алпатов, и ему захотелось непременно узнать, для чего всегда оставляются на лядах высокие деревья.

Неподалеку от ляды в лесу возился с дровами, видимо, очень больной старик с повязанной головой, весь похожий на Лазаря, только что выходящего на свет из могилы, возле него была буланая лошадь и тоже больная, с большими черными пятнами вокруг глаз, все больное и все болит, куда ни взглянет воскресший Лазарь: и лошадь его, и дрова, и топоришко, и тележонка, и небо, и земля — все болит, и умирающий Пан закрывает навеки свои голубые глаза.

Могильным голосом ответил старик:

— Деревья оставляются на случай, вокруг леса вырубают, земля наша худая, ляду, может быть, придется бросить и опять оставить под лес, так вот для обсеменения земли оставляют на ляде деревья. А вы сколь далече идете?

— В город за кислой капустой.

— Повезли, повезли, много намедни капусты везли. Хорошее дело, запасайтесь. Путь вам счастливый, а деревья оставляются для обсеменения, и больше ничего.

Мысли о высоких деревьях на случай при озими для обсеменения запущенной земли хватило Алпатову до самого города, до открытых дверей ПРОДКОМА, куда всегда валом валит народ, не обтирая ног, и оттого с улицы сюда переход незаметный, из грязи в грязь, прямо в хвост.

— Тут выдают кислую капусту?

— Кому как, вы кто будете?

— Школьный работник.

— Шкрабам, кажется, не выдают.

— Будет врать, намедни Понтюшкин получил.

— Ну, так получите.

— Не зевай, не зевай, подходи! — толкают Алпатова. А подходить-то и страшно: заведующий отделом кислой капусты раньше был дьяконом, вдруг в пьяном виде разодрал на себе рясу, про это в газете написали, прославили, дьякон стал революционером, обрился лет под сорок, напялил на себя френч, штаны галифе — страшно смотреть стало на прежнего дьякона.

— Шкраб? — спросил дьякон.

— Школьный работник.

— Городской?

— Сельский.

— Сельским шкрабам капуста не выдается.

— Вот удостоверение: у меня нет огорода.

— Сельским шкрабам капуста не выдается.

— А как же Понтюшкпн получил?

— Сельским шкрабам капуста не выдается.

И потом в хвосте разговор сочувственный:

— Ну вот, я же вам говорил, что шкрабам капуста не выдается.

— А как же Понтюшкин?

— Мало ли что, Понтюшкин, может, бутылку самогонки принес.

— Какая у того самогонка!

— Да вы не жалейте, скверная капуста, с водой и вонючая, попробуйте, может, овса дадут.

«Врут все, — подумал Алпатов, — зачем-то утешают», — но ему нравилась эта черта в народе, когда почему-то иногда возникает сочувствие и всем миром, кто как может, начинают ободрять и поднимать, — нужно попробовать достать бумагу на кислую капусту в отделе народного образования. И пошел туда, сокращая путь, в калитку одного полуразрушенного постоем войск дома через пустырь.

— Мусье! Пожалуйста, затворите калитку, — крикнула ему с другого конца пустыря от выходной калитки известная всем тут бывшая помещица, пасущая теперь тут двух своих коз.

— Мадам! — просила она, когда Алпатов был на середине пустыря.

— Мусье! — когда он был у выходной калитки.

И потом каждому, кто затворял калитку и достигал ее:

— Мерси!

И так весь день без всякого раздражения просит, смотрит за козами и притом еще вяжет чулки для кого-то.

«Наверно,своим маленьким внукам», — подумал Алпатов и заглянул в лицо старой женщины: лицо было бодрое, человека, вполне занятого и в чем-то уверенного.

— Богатая была? — спросил Алпатов какого-то мусье с перевязанной окровавленной тряпкой ладонью.

— И какая еще! — ответил мусье. — А вот, смотрите, со всеми ласково, вежливо обходится.

— Что же это у вас такое? — спросил Алпатов, указывая на руку.

— Дверью палец раздавили: был на железной дороге, весь день не ел, постучался к будочнику, не поставит ли, как раньше бывало, самовар. А он дверь отворил, раз! — меня в грудь кулаком и хлоп дверью: палец и раздавил. И откуда это злость такая?

— Ну, не все же злы, вот видите: не зла же эта старая женщина.

— Это редкость, а так все злы.

— На кого же?

— Да, на кого же? Где тут причина? — с большим интересом, просясь на долгий душевный разговор, спросил раненый.

Но Алпатов уже был у дверей своего отдела и, простившись, пошел туда. Заведующий Семен Демьяныч, рабочий московской фабрики, старейший коммунист, любил с Алпатовым поговорить и пожаловаться на воров, на саботажников и особенно на примазавшихся интеллигентов, ненавистных и Алпатову (…). Узнав про кислую капусту, Семен Демьяныч выругал дьякона, дал бумагу в продком на полпуда капусты, а печать за разговорами поставить забыл.

— Без печати выдать никак невозможно! — сказали в продкоме.

Опять, усталому и голодному, пришлось возвращаться назад, а когда пришел в НАРОБРАЗ, Семен Демьяныч ушел в УКОМПАРТ.

«Разве жалование получить, все-таки хватит на две восьмушки махорки».

В очереди стояли оборванные шкрабы, городские и сельские, некоторые в лаптях, один даже на босу ногу, все с любопытством разглядывали афишу о публичном диспуте в городском саду на тему необыкновенную: о бессмертии души. Один застрявший в глуши богоискатель выдумал это сделать по примеру Англии, как у Джемса, в пику официальному материализму, с голосованием.

В очереди говорили:

— Чудак, он думает таким способом что-то сделать.

— Забьют.

— Ну еще бы, и пикнуть не дадут.

— Неужели не постоят за бессмертие души? — спросил Алпатов.

— А кому какое дело теперь до души, — сказал босой шкраб, — я сам сознательно руку за душу не подыму.

— За идеи Платона и Христа?

— Голодные не могут быть христианами.

— Но христиане же часто были голодными.

— А это надо вперед себе в голову забрать, и тогда даже будет приятно за что-то свое голодать, а просто голодные не могут быть христианами, вы сами должны это понимать.

— Может быть, я и понимаю, но как же этот философ не понимает?

— У него жена доктором хорошо зарабатывает, вот он и выдумывает, у него есть время, но вы сами шкраб и понимать должны, что голодные не могут быть христианами, из голода ничего не выходит (…)

Не мысль, что голодные не могут быть христианами, а злость этого босого учителя, одетая такими словами, поразила Алпатова и напомнила ему точно такую же злость, но в других словах, и какие это слова, он хотел и не мог вспомнить.

— Погодите, товарищ, получать деньги, пойдемте за мной, — сказал ему мальчик со взъерошенными волосами, заведующий школьным подотделом.

— Да, погодите-ка, — сказал другой такой же мальчик, заведующий внешкольным подотделом.

— Сюда, сюда! — шла впереди их горбатая девица, заведующая секцией социального воспитания.

Пришли в почти пустую комнату, и трое сели за стол, поделились подсолнухами, больше стульев не было: