Раевский Николай Алексеевич. Портреты заговорили

Александр,

Каменный остров.

9 июня 1823 г.

Госпоже Хитрово ("A Madame de Hitroff")".

Об этом визите царя, с точки зрения придворного этикета надо сказать весьма необычном, Дарья Федоровна подробно рассказала в письме к мужу. Впервые она увидела царя в среду 11(23) июня, 15 (27) она описывает эту встречу в выражениях весьма восторженных: {Дневник Фикельмон, с. 30.} "...Я от нее совсем без ума ("J'en suis tout à fait folle") и никогда не видала ничего более любезного и лучшего <...> Он начал с того, что расцеловал маму и поблагодарил ее за то, что она ему сразу же написала. Он пробыл у нас два часа, неизменно разговорчивый, добрый и ласковый и как будто он всю жизнь провел с нами. Екатерина и я, мы сейчас же попросили у него разрешения обращаться с ним как с частным лицом, что привело его в восхищение. Он повторил нам, по крайней мере, раз двадцать, чтобы мы не усваивали здешних привычек и оставались такими, как есть -- без всякой искусственности. Он говорил о тебе и о твоей репутации военного. Царь сказал, что прусский король обрисовал ему нас и отозвался о нас с таким дружеским чувством, что ему (Александру.-- Н. Р.) трудно было дождаться встречи с нами. Словом, я нахожу его прелестным". Вероятно, опытный дипломат Фикельмон, читая в Неаполе эти излияния юной жены, умно и добродушно посмеивался. Он-то знал отлично, какой простой и добрый человек император Всероссийский, которого Наполеон называл "лукавым византийцем"... Внимание, которое оказывала русская царская семья жене, теще и свояченице австрийского посланника при дворе одного из многочисленных итальянских государей, вероятно, было приятно Фикельмону и как человеку и как дипломату, естественно рассчитывавшему на дальнейшую служебную карьеру. А внимание действительно оказывалось исключительное. О двухчасовом визите царя к "генерал-майорше Хитрово", каковой бывшая фрейлина Елизавета Михайловна числилась со времени своего второго замужества, мы уже говорили подробно. 27 июня (9 июля) Дарья Федоровна пишет мужу: {Дневник Фикельмон, с. 31.}"Вчера мы получили приглашение от императрицы Елизаветы, чтоб быть ей представленными в Царском Селе, что не делается ни для кого. Это устроил император. Сегодня приехал великий князь Михаил Павлович; он пробыл три битых часа (trois grandes heures) и все время болтал. Итак, завтра мы едем в Царское Село, к императрице Елизавете, оттуда в Павловск, чтобы быть представленными императрице-матери и великой княгине Александре Федоровне" {В подлиннике "Grande Duchesse Nicolas" -- по-видимому, супруга великого князя Николая Павловича, впоследствии императора Николая I. В России это чисто французское обозначение не было принято.}. Позднее --7 (19) сентября -- Долли писала мужу из Петербурга, что жена великого князя Николая "обращается" с ней и с Екатериной "как с сестрами" {Дневник Фикельмон, с. 31.}. По словам Н. Каухчишвили, граф Фикельмон в своем Неаполе "читал эти, полные энтузиазму, описания с известными опасениями -- он полагал, что для чрезвычайно роскошного русского двора не будет приятен простой и безыскусственный характер его жены" {Там же, с. 31.}. При дворе и в высшем обществе России начала двадцатых годов, которую Фикельмон, вероятно, считал прежде всего душевно холодной и церемонной страной, обе молодые графини имели, однако, необычайно большой успех,-- может быть, именно потому, что в то время они по своему облику были больше итальянками, чем русскими или немками. О впечатлении, которое они произвели в обеих столицах, мы еще будем говорить. Нравилась многим и совсем еще не старая, жизнерадостная и эксцентричная Елизавета Михайловна, тоже мало похожая на тогдашних русских, и в особенности петербургских, дам. Зато с дочерьми у нее всегда было много общего. Быстро и близко познакомившийся со всеми тремя дамами {Е. М. Хитрово царь, правда, знал уже давно, но не виделся с ней не менее восьми лет.}, царь Александр прозвал их "любезным Трио" ("l'aimable Trio"). Не раз он упоминает о "трио" в своих письмах, а два послания относятся к нему непосредственно. 21 июня (3 июля) -- через десять дней после начала знакомства -- Александр пишет из Царского Села: "...Я получил прелестное письмо Трио вчера, когда ложился спать. Рано утром я уехал в Гатчину, а затем в Красносельский лагерь. Оттуда я вернулся недавно. Сегодняший дождь помешал учению, которое должно было состояться. <...> Благодаря этому я надеюсь вас увидеть только в воскресенье, если вы по-прежнему собираетесь здесь переночевать, чтобы утром поехать в Павловск. Два цветочка, полученных с благодарностью, старательно сохраняются, как драгоценное воспоминание. Очень прошу Трио оставить для меня место в своей памяти.

А.

Царское Село, в понедельник вечером 21 июня".

Второе письмо, хотя касается "трио" в целом, адресовано Дарье Федоровне: "Я покорно подчиняюсь упрекам и даже наказаниям, которые Трио соблаговолит на меня наложить. Прошу разрешения прийти, чтобы им подвергнуться сегодня, между одиннадцатью и двеннадцатью часами, так как это единственное время, которым я могу располагать. Только покорно подвергнувшись наказаниям, к которым меня приговорят, я возвышу свой скромный голос, чтобы доказать свою невиновность, и, надеюсь, она окажется настолько очевидной, что справедливость моих любезных судей полностью меня оправдает <...>.

А.

Я вошел бы во двор, если вы позволите.

Каменный остров.

Понедельник вечером. Графине Фикельмон".

Странное чувство испытывал автор этой книги, когда он впервые вчитывался в бледно-голубые листки царских писем. Совсем недавно в Ленинградском русском музее долго стоял он перед моделью памятника Александру I в Таганроге работы знаменитого И. П. Мартоса. Театрального вида самодержец, воин и законодатель с неким свитком в руке -- таким постарался изобразить его скульптор. И вот передо мной его письма, в которых ничего театрального нет. Хорошо знаю, что и речам и писаниям Александра I весьма часто верить нельзя. Но и у самых неискренних людей бывают приступы искренности. Кто знает, быть может, автор голубых писем говорил Долли Фикельмон, ее матери и Екатерине Тизенгаузен то, что он на самом деле думал. Маловероятно, но утверждать, что это не так, я не берусь... Во всяком случае, в письмах внутренняя близость чувствуется со всеми тремя женщинами -- даже с Екатериной Тизенгаузен, которой адресована всего одна короткая, вероятно, прощальная записка: "Для Екатерины. Я очень признателен за любезный подарок и строки, которые вы мне прислали. Поверьте, что мне многого стоило отказаться от [возможности] вас повидать, в особенности когда мы были так близко. Однако важные соображения вменили мне это в обязанность. Прошу вас помнить обо мне,

Сердечный привет матушке".

И все же мне кажется, что ласковые слова, которые царь адресовал "любезному Трио", большое внимание и очень серьезные услуги (если только можно их назвать "услугами"), оказанные им Елизавете Михайловне -- о них речь впереди,-- даже эта малозначительная, но любезная записка к Тизенгаузен,-- все это, в конечном счете, лишь маскировка большого увлечения Александра I Долли Фикельмон. Я уже привел ряд выдержек из писем царя, которые вряд ли можно считать, говоря по-современному, флиртом -- светской игрой в любовь, которой в действительности нет. Объясняя Долли, почему он не может навестить ее в Красном Селе, куда она, не подумав, приехала во время маневров, царь пишет: "По окончании маневров мне нужно уехать, потому что в Царском Селе меня ждут другие занятия. К тому же я вас слишком люблю, чтобы таким образом привлекать к вам все взгляды, что неминуемо случилось бы, если бы я явился здесь, где я и шагу не могу ступить без сопровождения адъютанта, ординарцев и т. д.". "К тому же я вас слишком люблю..." ("D'ailleurs je vous aime trop"). Очень интимные слова, но в этом контексте по-французски их все же нельзя понимать как объяснение в любви. "Je vous aime trop" -- скорее, "я к вам слишком привязан...". Во всяком случае, слова, которые зря не говорят. Они обязывают. И говорит их Александр I по серьезному поводу. Еще в одном письме, во второй или третий раз (последовательность писем определить трудно) он предупреждает Долли, что, во избежание сплетен, ей следует быть сдержаннее: "Вы выбрали очень неудачный день, чтобы приехать сюда, так как в среду я буду отсутствовать -- отправляюсь в Красносельский лагерь {Речь снова идет о больших Красносельских маневрах.}. <...> Но если я могу вам дать совет, будет много лучше, если вы совершите поездку в Царское Село после того, как я побываю в городе. Лагерь тогда уже будет закончен, и я смогу пожить здесь. В ожидании этого не забывайте меня и скажите себе, что я искренне отвечаю вам той же доброй привязанностью, о которой вы мне пишете. Передайте привет Екатерине". Судя по тому, что царь вовсе не упоминает об Елизавете Михайловне, она куда-то уехала, может быть, к матери, Е. И. Кутузовой, которая жила на даче где-то в окрестностях Петербурга. Долли, видимо, осталась одна и решила быть совсем самостоятельной -- съездить в Царское в надежде повидаться -- не знаем, с царицей и царем или только с царем... По-французски такое молодое, немного озорное и неожиданное приключение лучше всего передается словом "escapade", вошедшим и в русский язык. Как и многие чисто французские понятия, точному переводу оно не поддается. Во всяком случае, ничего предосудительного для чести той, которая совершает такое экстравагантное деяние -- "эскападу" -- здесь нет. Но дневника Долли за эти петербургские недели у нас нет, а перечитывая серию писем царя, можно предположить, что эта ее выходка не была первой. Я уже упоминал о том, что жизнь молодой женщины сложилась так, что никакого священного трепета перед особами, которых принято именовать "высокими" и "высочайшими", она не испытывала. С императором всероссийским, конечно, была вежлива -- так же вежлива, как с любым влюбленным в нее офицером или атташе посольства, но, вероятно, не больше... Царь ведь сам при первой же встрече настаивал на том, чтобы с ним обращались как с частным лицом. Долли так с ним и обращалась. Приходилось его величеству не раз извиняться перед восемнадцатилетней графиней (19 лет ей исполнилось 14 октября этого года). Ряд этих извинений, большей частью шуточных, я уже процитировал. Однако среди писем царя есть одно {ИРЛИ.}, которое в виде исключения я привожу полностью. По-видимому, между Александром и Долли произошла более или менее серьезная размолвка -- все из-за той же неосторожной поездки Долли в Царское Село в совсем для этого не подходящее время маневров. В ответ на очень деликатное по форме, но настоятельное по существу напоминание царя о необходимости быть осторожнее графиня, кажется, всерьез обиделась на своего коронованного поклонника. На этот раз он не оправдывается, только просит понять -- и снова довольно настойчиво, что частным лицом он может все же оставаться только до известного предела. В письме нет ни обращения, ни адреса, оно написано частью в третьем лице, но, судя по концовке ("Передайте привет маменьке"), все же обращено в первую очередь к Долли. Вот его текст: "Только в данный момент я освободился, чтобы написать вам эти строки. Итак, я сказал Екатерине, что я ничуть не отношусь к ней с недоверием и что, со своей стороны, я вполне искренне питаю к ней ту же дружбу, что и она ко мне. Что касается Долли, я бы ее спросил, чем я навлек на себя бурю, которая бушует против меня в ее письме? Если бы она лучше меня знала, она бы поняла, что я придаю очень мало цены осуществлению какой бы то ни было власти; что я всегда смотрел на нее как на бремя, которое, однако, долг заставляет меня нести. Так как я никогда не думал расширять эту власть за пределы тех границ, которые она должна иметь, то тем более [я не хотел] стеснять мысль. Когда эта мысль касается меня и притом принадлежит существу столь любезному, как она. Ничуть не думая ее отталкивать, я принимаю с благодарностью все проявления ее интереса. Однако моему характеру и, в особенности, моему возрасту свойственно быть сдержанным и не переступать границ, которые предписывает мое положение. Вот почему Долли ошибается, считая меня несчастным. Я ничуть не несчастен, так как у меня нет никакого желания выйти из того положения, в которое меня поставила власть всемогущего. Когда человек умеет обуздывать свои желания, он кончает тем, что всегда счастлив. Это мой случай. Я счастлив; и, кроме того, я не хотел бы позволить себе ни одного шага вне воли всевышнего. Если вы спокойно и последовательно подумаете над тем, что я вам здесь говорю, это объяснит вам многое, что должно вам казаться во мне странным.