Воспоминания для будущего

Гуща поступает в жом, и все берутся за длинный железный брус, которым поворачивают большой жирно смазанный винт. Вертеть становится все труднее и труднее, и тот, кто сумеет под конец один сдвинуть брус, получит право выбрать себе девушку.

Позднее я вновь обрел это ощущение чего-то горячего, липкого, пьянящего, испытанное мною в чане... но то было в постели. И все-таки именно сбор винограда впервые приоткрыл мне тайну Бахуса. Я сохранял верность этому языческому обряду до двадцати четырех лет. Но и теперь еще, когда наступает конец сентября, я чувствую, как все во мне дрожит от зова сбора винограда, как у других — от зова леса.

Этот семнадцатилетний молодой человек — свежеиспеченный бакалавр, сдавший экзамены по языкам, математике и философии, к чему он, собственно, пришел? Он вытянулся во все стороны как необрезанный дичок. Кто станет его садовником? Осознает ли он, чего хочет? Каковы его тайные желания?

Вокруг меня или, лучше сказать, во мне три наказа — природа, живопись, театр.

Я люблю деревенскую жизнь, труд земледельца и волшебный эликсир вина. Люблю Борегар, его террасу, его липы и его чердак, где я совершил столько путешествий среди всякого хлама и семейных портретов, разглядывая звезды там, где отвалилась черепица. Люблю обычаи, традиции — то, что составляет церемониал жизни. Люблю животных, хотя некоторые и. внушают мне страх. Лошади, например, и привлекают меня и пугают, пугаясь вместе с мной. Для наездника у меня не те нервы и хрупкое здоровье. Но особенный, священный ужас внушают мне змеи. Более того, в их присутствии я веду себя, как птица. Они завораживают меня еще раньше, чем я их увижу. Меня манят воздух полей, семейные порядки за столом, деревенские обычаи, слияние с солнцем, дождем и ветром.

Раз я люблю математику и естественные науки, я могу поступить в Мэзон-Альфор (Ветеринарная школа) или в Агро (Агрономический институт) и стать инженером вод и лесов. Я подумываю об этом. Да! Мне улыбается быть инженером вод и лесов — ведь инспектируя леса, я мог бы писать акварели на краю какой-нибудь лужайки, а я люблю живопись. Ею занимаются Луи Мартен и в особенности мой дядя. Иногда я тоже решаюсь писать, и у меня хорошо получается, когда я работаю на заданную тему. Лучше всего мне дается портрет и даже карикатура. У меня есть чувство линии, умение «попадать не в бровь, а в глаз». Мои рисунки напоминают шаржи Сема. Я люблю Форэна, его меткие подписи под рисунками. Но больше всего люблю Домье. Уже за одну наблюдательность — какой пейзаж человеческого лица!

— Но тебе надо зарабатывать па жизнь!

— Почему бы ему не преподавать рисование?

У моей мамы ответ всегда наготове.

Я люблю Ван Гога с его трагической судьбой. Думая о нем, я ощупываю свое ухо. Оно еще на месте, но я бы охотно обрезал его, чтобы тоже стать героем. Люблю героев. Но особенно, особенно люблю театр. Я переодеваюсь, накладываю грим. Учу монологи. Придумываю сюжеты. Проигрываю самому себе целые сцены.

Желая скрасить зимние вечера в Турнюсе (пока я учусь в Шаптале — в Париже), моя мама поступает в общество, организующее театральные представления. Старый актер Жак Жакье, выступавший с Сильвэном, — душа этих представлений. Марсель обрела в них атмосферу общества актеров-любителей в Везинб. Она играет в комедии, она счастлива. Луи ее сопровождает. Макс тоже приобщается к театру. Он очень хорош собой, у него приятный тенорок, тонкая игра. Театр для моей матери то же самое, что причуда беременной. Кто унаследует ее? Макс или я? Пока что, бесспорно, Макс. Из нас двоих актер — он.

С моими фермерами, сборами винограда и наградами за успехи в математике даже невозможно вообразить, чтобы я стал «паяцем». К тому же дед произносит тут свое категорическое «нет», независимо от того, к кому это относится. По хватало, чтобы в семье завелся сутенер, шпана, хулиган — да ноги его тут не будет! Пока это на уровне любительства, светского развлечения — еще куда ни шло, но профессию надо выбирать серьезную. «Поэты — несчастные люди, актеры — жалкие бездари».

Вскоре театр становится моей тайной страстью и ассоциируется со «скверными мальчиками». Я воспылал любовью к Франсуа Вийону. А пока что выступаю перед родителями и их друзьями. Впрочем, это делают все дети.

Мой первый успех — расиновский сон Гофолии. Жак Жакье, старый профессионал, ободряет меня. «Надо упорствовать». Я учу наизусть пятое действие пьесы Виктора Гюго «Король забавляется», где шут Трибуле думает, что убил короля, на самом же деле, если память мне не изменяет, то была его дочь. Труп лежит в мешке. Мешка у меня нет, зато есть собака — Кюло, сын Малина. Великолепная мехельнская овчарка, любимец всей округи. Пока я выпаливаю свои александрийские стихи, он возлежит на спине, и я дергаю его за одну лапу, за другую, хлопаю по грудке, а он облизывается от наслаждения — мы оба играем. Кюло! Мой брат со стоячими ушами.

Мне было лет шестнадцать, когда Реймона, жена Сандрара, хотела представить меня Жуве. Я отказался. Жуве внушал мне страх, и я не посмел. И потом театр обжигает, как яд: я слишком послушен, чтобы стать шалопаем. Тем не менее он влечет меня. Кроме того, существует кино. Ах! Сменить бы шкуру, стать Другим!

К тому же у меня как будто изменились вкусы — изучение риторики и философии не прошло даром. Я полюбил поэзию, литературу, игру мысли. Правда, я знаю, что Поль Валери, ставший в ту пору великим поэтом, в равной мере любит цифру и букву. А еще я начинаю жалеть, что не изучал латынь. И буду сожалеть об этом всю жизнь. По-моему, война, объявленная так называемым мертвым языкам, нелепа, потому что они дают нам знание корней — основы большинства наших слов. Хорошо бы у нас в школах хотя бы год изучали греческий, латынь, арабский, германские и другие языки ради корней, лежащих в основе родного французского, — это помогло бы нам понимать то, что мы читаем, и точнее выражаться. Что за увлекательная игра!

Короче, я боязливо колеблюсь между тремя своими наклонностями. Скажу в оправдание, что состоялся семейный совет, на котором выступал дедушка Валетт — раз он платит за мое ученье и содержанье, значит решающее слово за ним. И спасибо ему уже на том, что он отказался от мысли превратить меня в торговца скоропортящимися продуктами и разрешил еще на год вернуться в Шапталь, чтобы «специализироваться в математических науках».

При том, что нерешительность и боязливость у меня в характере — признаю за собой этот недостаток, — я упрямый и люблю пожинать плоды. Быть может, по мягкости характера я и не прочь слушаться, но я сущий маньяк и упрямец, когда речь идет о выборе наказов. Все остальное мне безразлично, и я обмякаю. Я люблю совет Полония — выслушай мнение всех и реши сам. Люблю также и считаю основополагающим понимание судьбы Эсхилом: наша судьба — вектор сложения трех сил: нравственного наследия прошлого (генетический код), наметки будущего (предполагаемое следствие встречи генетического кода с ожидающими нас событиями) и счастливого случая в настоящем, иначе говоря, способности делать выбор из нескольких возможных решений мгновенно, руководствуясь шестым чувством. Эту возможность выбора я называю свободой.

Наша жизнь — не прямая дорога, а перекрестки на каждом шагу, требующие от нас выбора пути. Мы далеки от «фатума» Софокла. Поэтому в известной мере мы сами можем направлять свою судьбу и в ответе за нее. Страх п нерешительность не столько недостатки, сколько неудобства. Я встречаю их у Гамлета, Меза, Беранже из «Носорога» Ионеско. Таковы и другие герои Шекспира — Генрих VI, Макбет, Ричард II — герои нерешительности.

И вот я снова уезжаю из Борегара в Париж, покидаю маму. Она все больше живет сегодняшним днем. Лишь бы Луи ублажал ее своей любовью — остальное никакого значения не имеет. Мама руководила всей домашней жизнью, не выпуская изо рта сигареты. Кошки, куры, кролики, собаки и козы жили одной семьей. Она готовила общую похлебку на всю братию — полное корыто стояло прямо на кухне. Ей удалось то, чего не сумела добиться прабабушка — между птицами и кошками теперь царил мир. И до сих пор у меня перед глазами полный набор клювов, которые клюют, языков, которые лакают, кроличьих носов, которые поводят ноздрями, козьих морд, жующих под наблюдением Кюло — собаки-полицейского, регулирующего движение. Когда, по его мнению, ктото уже наелся, он ощеривается, и обжора тут же спасается бегством. Когда же отошли все, он заглатывает объедки за три жадных глотка. Сущий пеликан.