Наркомпуть Ф. Дзержинский

— У нас тоже имеются донесения о подобных фактах расхищения топлива, — сообщил Борисов. — Агенты станций действительно бессильны в таких случаях…

— Не об этом речь, — возразил нарком. — Меня интересовало, отчего начальник станции не пожертвовал одним вагоном леса, чтобы вывезти в Донбасс все скопившиеся составы. Он пояснил, что без приказа не мог этого сделать. Спрашиваю, почему он сам, по своему почину, не связался с управлением дороги, почему телеграфно не запросил разрешения угольщиков? Такое разрешение, несомненно, было бы им получено, ведь шахты стоят из-за отсутствия крепежа. «Виноват, — отвечает, — не мог решиться. Я человек маленький, боялся, что за самоуправство и вмешательство не в свое дело могут снять с работы… А у меня паек, казенная квартира с огородом. Семья, дети… Куда я денусь?..»

— Типичная картина, — проронил Борисов. — В старое время за самостоятельные действия жестоко наказывали такую «мелкую сошку», как помощник начальника, дежурный по станции и т. п.

— Да… — задумчиво подтвердил Дзержинский. — Тогда подавляли инициативу маленьких людей, отучали самостоятельно думать… А теперь после моей беседы с начальником станции у него как будто мысль проснулась и он понял, что сейчас каждый призван думать, принимать решения. А человек он, видимо, неплохой…

Заглянув в лежащую перед ним записную книжку, нарком обратился к Борисову:

— Юго-Западная дорога ввела премирование паровозных бригад за экономию топлива и добилась неплохих результатов. Этот опыт следует распространить на других дорогах. Вот как будто и все из самых неотложных вопросов.

Дзержинский встал из-за стола, прошелся по кабинету и, остановившись напротив Фомина и Борисова, неожиданно сказал:

— Нет, не все. Есть еще один очень важный вопрос, не терпящий отлагательства.

— Что именно, Феликс Эдмундович? — заинтересованно спросил Фомин.

— Знаете ли вы, что дети железнодорожников лишены возможности учиться, что почти все станционные школы закрыты? Нам случалось останавливаться на станциях, и я разговаривал с рабочими. Они крайне обеспокоены тем, что их дети не учатся. В одной из бездействующих школ во дворе бесцельно слонялась группа ребят. Я заговорил с ними, спросил, хотят ли они учиться?

— Спрашиваешь, дядя… — серьезно ответил мальчик лет одиннадцати. — Ведь без грамоты не станешь машинистом, правда? А я хочу, как мой батька. Он четыре года в церковно-приходской школе учился, потом в железнодорожное техническое училище пошел. Стал механиком первого класса…

— В чем же дело? — недоуменно задал вопрос Дзержинский. — Почему железнодорожные школы закрыты? Пусть мы бедны, не можем накормить детей досыта, но учить их, обогащать знаниями? Оказывается, технические училища тоже закрыты? А ведь там готовили машинистов, техников, дорожных мастеров. Неужели НКПС не может содержать эти училища за свой счет?

— Разрешите, Феликс Эдмундович, — обратился к наркому Борисов. — Технические училища действительно были гордостью русских железных дорог. За три года сыновья рабочих получали там прекрасную теоретическую и практическую подготовку. В них готовились не только квалифицированные, но и культурные кадры потомственных железнодорожников…

— Многие коммунисты, ныне занимающие высокие командные посты, были питомцами этих училищ, — подтвердил Фомин. — Может быть, вызвать сотрудника, который еще много лет назад занимался профтехобразованием и в курсе этих дел…

— Пригласите, пожалуйста, — попросил нарком.

Вызванный Фоминым сотрудник вскоре пришел и сообщил, что железнодорожные школы и училища никто не закрывал. Они сами по себе закрылись после того, как в 1919 году все учебные заведения транспорта перешли в Наркомат просвещения. Отделам же народного образования на местах было не до школ на станциях, они далеки от нужд железных дорог, а главное, у Наркомпроса нет средств. Преподаватели, перестав получать жалованье, пайки, бесплатные железнодорожные билеты и лишившись льгот, которые они имели на транспорте, разошлись кто куда.

— По сведениям нашего профсоюза, в школах теперь учится менее трети детей железнодорожников, — закончил свое сообщение сотрудник.

— Менее одной трети… — сокрушенно повторил Дзержинский. — А почему вы согласились передать учебные заведения Наркомпросу?

— Нашего согласия не спрашивали, Феликс Эдмундович. Наркомпрос провел через Совнарком постановление о том, что руководство просвещением должно находиться в одних руках.

— В принципе это правильно, но нельзя отрываться от жизни. Мы не можем равнодушно взирать на крушение образования на транспорте, — решительно сказал Дзержинский. — Это не менее опасно, чем крушение поездов. Транспорт без просвещения, без культуры жить не может. Надо добиться, чтобы школы и технические училища были нам возвращены. Начнем со школ для детей. Я поговорю с Луначарским. Думаю, он нас поймет и согласится.

— А вас я попрошу, — обратился нарком к сотруднику, — подготовить данные о том, какая сеть школ была на транспорте в старое время, сколько средств тратилось на образование и какой процент от всех расходов Министерства путей сообщения составляли эти затраты.

Дзержинский повернулся к Фомину:

— Василий Васильевич! Как вы думаете, откуда нам взять средства на содержание школ?

Фомин развел руками:

— Нет у нас таких ассигнований. Какую-то часть средств может быть Наркомпрос даст? Во всяком случае, пайки для учителей он обязан выделить…

— А что если мы своей властью установим для нужд просвещения небольшие сборы, какие-нибудь обложения на услуги, оказываемые клиентуре? Поговорите с нашими юристами. Думаю, что тут противозаконного ничего нет. Собранные суммы пойдут на обучение детей и повышение квалификации рабочих. Ведь те, кто пользуется услугами транспорта, тоже заинтересованы в росте мастерства и культурности железнодорожников…

— Феликс Эдмундович, как вы себе представляете эти сборы и обложения? — спросил Фомин.

— Ну, скажем, отчисление какого-то процента выручки от продажи пассажирских билетов, кроме пригородных, конечно… Я бы направил в фонд просвещения всякие штрафы, значительно повысил бы плату за пользование протекционными вагонами, отчислял бы половину выручки от продажи перронных билетов… Надо посоветоваться с нашими финансистами. Но прежде всего я поговорю с Луначарским.

Дзержинский позвонил по телефону:

— Анатолий Васильевич! Здравствуйте, Дзержинский. Хочу к вам заехать, поговорить. Очень рады будете? Посмотрим. Когда? Сейчас, минут через двадцать буду. Что у меня загорелось? Просвещение горит на транспорте…

По звонку Дзержинского Луначарский догадался, что сегодня возобновится давний спор Наркомпроса и НК.ПС о железнодорожных школах. Он помнил, с какой неохотой подчинились транспортники постановлению Совнаркома, доказывая, что местные отделы народного образования не смогут руководить школами на линии и содержать интернаты для детей с разъездов и остановочных пунктов. Вероятно, все же они были правы, если теперь, как сказал Феликс Эдмундович, просвещение горит на транспорте. Видимо, многие дети железнодорожников остались вне школы, если Дзержинский, только-только начавший вникать в сложные проблемы транспорта, оставив все свои срочные дела, сам спешит в Наркомпрос.

Луначарский не удивился, что этот невероятно занятой человек сам едет к нему, а не посылает кого-нибудь из своих заместителей. Анатолий Васильевич знал, как Дзержинский любит детей, как близко принимает к сердцу все, что их касается.

Полгода назад был такой же внезапный звонок по телефону и вскоре председатель ВЧК появился у него в кабинете, полный решимости и энергии. Без всякого предисловия он тогда заявил, как нечто уже твердо решенное:

— Я хочу бросить некоторую часть моих личных сил, а главное сил ВЧК на борьбу с детской беспризорностью…

Такая постановка вопроса поразила тогда Луначарского своей неожиданностью и необычайностью. Силы Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем бросить на борьбу с детской беспризорностью!