Человек из оркестра

25/XI в 9 часов поехал в театр на репетицию квартета. Я приехал первый, затем пришли Лазарь и Ерманок. Шер не явился. Я и Лазарь очень злились. Ерманок опять приставал со своим отъездом с Рубинштейном ^{171}. Шифман наотрез отказался, я тоже. Мы с Шифманом репетировали «Пассакалию» Генделя. Через час пришел Шер. У него «жена заболела» — ну ладно! Поиграли до 12-ти час. и пошли обедать в ЦДК. Шер меня все время уговаривал ехать. Когда я шел обратно в театр, навстречу мне 2 женщины везли труп, завернутый в тряпки, на санках ^{172}. У изголовья лежала подушка, и затвердевшие ноги далеко выдавались из санок. Мне стало очень неприятно ^{173}. В театре увидел Горлова ^{174}. Старик явно распух от голода. Михайлов ^{175} тоже еле ходит. Тревога: с 12-ти до 12.30, с 1.30 до 1.45. За этот короткий промежуток успел только зайти к Любе. Дома был Буся. Еще во дворе меня захватила третья тревога. Я сидел и дремал, изредка отвечая на Бусины вопросы. Пришел Сонин жилец. Поговорили. В 5 час. кончилась тревога. Я зашел в театр узнать, получила ли мне Черкасова шоколад ^{{176} {177}}. Она получила, но уже ушла. Я пошел домой. Трамваи настолько переполнены, что даже без инструмента я сесть не мог. Пошел пешком и по дороге зашел в Филармонию узнать в библиотеке насчет «Эгмонта» ^{178}. Библиотека была уже закрыта. Дойдя до Дома книги ^{179}, сел в четверку и поехал — благополучно — домой.

26-е.

С утра к 8 часам пошел в баню ^{180}. Приятно было вымыться. Народу мало, вода горячая. К 10-ти поехал в театр на репетицию квартета. Лазарь опять должен идти в военкомат, и репетиция не состоялась. Был Рубинштейн. Лазарь и я опять отказались от его предложения. Ерманок настойчиво уговаривал и запугивал. Он невыносим, как всегда, со своими неизвестно откуда полученными последними известиями, что верхушка театра уедет, а нас оставят на произвол судьбы. С 12-ти часов тревога. До нее успел съездить в библиотеку Филармонии. Сижу в ТЮЗе в «убежище». Слышал и даже как будто принимал участие в разговоре А. А. Брянцева с Охитиной ^{181} о возможностях выбраться из Ленинграда. Максимум можно вывезти на самолетах 20–30 чел., остальные должны идти пешком ^{182}. Страшно. Значит, дела действительно плохи, если даже Брянцев собирается покинуть город. Кончилась тревога в 4 часа. Прибежала Черкасова и повела нас на концерт в Европейскую гостиницу ^{183}. Как не хотелось идти играть. Я был ужасно голоден, хотя утром завтракал и перед тревогой взял у Черкасовой полученную ими (вместе с Идой) для меня плитку шоколада, от которой отламывал по кусочку и ублаготворял себя. Пришли в Европейскую. Лазарь нервничал, хотя вел себя очень сдержанно, он был потрясен разговорами об отъезде-уходе и тем, что не мог с утра попасть в военкомат. Теперь он туда опаздывал из-за никчемного концерта. Проходя к гостинице, мы увидели новую воронку в Михайловском саду, очевидно, опять метили в Европейскую. Через несколько минут по нашем приходе была объявлена вторая тревога. Мы пошли в убежище в тяжелом, неприятном состоянии. Было тесно, и я не мог себе найти места. Стояли час с лишним. У меня что-то болело в левой нижней части живота. Когда тревога кончилась, Черкасова опять стала выяснять о возможности концерта. Но света не было. Лазарь до второй тревоги все же побежал в военкомат, но не знаю, поспел ли. В 7 час. наконец выяснили, что концерта не будет. Пошел с Хряковым ^{184} домой, перед тем умолив девушек, идущих в ТЮЗ, взять с собой Шифмана альт ^{185}. У штаба сели на [семе]рку, которая по объявлению кондуктора шла через Дворцовый мост, но она повернула к площади Труда. Еду, дрожу. На площади затор. Через некоторое время выбрались из вагона и пошли, по пути влезли в 35-й. Меня окликнул Курлянд ^{186}. Мы соскочили на набережной и пошли к Большому. На углу Большого и 8-й линии стояли и разговаривали. Чувствовалось, что Виктор не прочь ко мне зайти, но мне не хотелось его приглашать, т. к. я хотел есть, а угостить его было нечем. Расстались довольно холодно, по моей вине, а я бы очень хотел, чтоб он пришел.

27-е.

С уходом Нюры переложил чемодан. В 11 час. 25 мин. поехал в театр. Боюсь артиллерийского обстрела уже давно, вот и теперь еду и дрожу. Подъехав к Гостиному двору, услышали близко разрывы снарядов. Меня, собиравшегося выходить, буквально вывалили из вагона. Я чуть не выпал. Сразу же побежал за колонны. Не прошло и минуты, как на углу Гостиного (у Садовой) ударил снаряд. Крики, вопли. Пошел искать среди магазинов убежище (по Садовой линии) ^{187}. В четвертом магазине наконец пустили в подвал. Скоро у дежурных там стали требовать оказать помощь пострадавшим. Санзвено ^{188} не очень торопилось, и публика возмущалась. Взяли также 2 кровати. Сижу в подвале. Тепло, светло, но радио не действует, и потому нервничаю. Может быть, уже можно выходить? Спрашиваю приходящих с улицы — говорят, объявлена тревога. Женщина плакала, на нее некоторые набросились, но кто-то объяснил, что это она от радости, что нашелся ее потерявшийся в суматохе мальчик. Через полтора или час наконец дали отбой. Но только я вышел из магазина, как завыла воздушная тревога. Не успел я дойти до предполагаемого мной выхода на переулок, чтоб пройти к Александринке и там в Союз композиторов, где мне причиталось получить 75 руб. за исполнение «Элегии» Хейфа ^{189}, но выход действительно оказался [закрыт] (промежутки меж колоннами заколочены досками-ящиками, по-моему, без песку, которым они должны быть засыпаны). Я со страхом и опаской бросился бежать к Александринке и, все время взглядывая на небо, добрался туда. В помещении мне стало легче. Я забрался в отсек подземелья направо от входа. Напротив меня сел субъект, очень разговорчивый, а говорить сейчас, вернее, слушать идиотские рассуждения о происходящем вообще не хочется, тем более в моем возбужденном состоянии. Он пристал к сидевшему рядом со мной рабочему, а я пытался дремать. Как потом я узнал, он — «артист» Дунаев ^{190} — один из <…> сотрудников знаменитой Облфилармонии во «времена Раскина». Тревога длилась бесконечно долго и кончилась в 6 часов. Выбравшись из театра, я бегом направился в Союз композиторов], надеясь там еще застать бухгалтера. Со мной туда входил некий Запольский ^{191}. Дверь была заперта, и на его стук и название фамилии открыла женщина. Она мне заявила, что в Союзе никого нет. На мою просьбу разрешить мне позвонить в театр она сначала передала меня Запольскому, чтоб я звонил в его половине, но этот Запольский сам вздумал уйти обратно, и она меня выпроводила вместе с ним, не дав мне позвонить. Оттуда я опять-таки бегом отправился домой. Пешком я добежал до Фондовой биржи ^{192} — Академии наук ^{193} и там сел на одну из 4-к, к счастью шедших одна за другой. Домой я добрался совершенно мокрый и все же не пошел звонить в театр из жакта дома № 4, на что я имел определенные намерения. Пришла Нюра, и мы ужинали. Какой ужасный и совершенно бесплодный день, ведь у нас опять должен был быть в 4 часа концерт на Нижегородской, 1, в районе Финляндского вокзала.