Я надеюсь

Почему?

Да уже одно только появление ее рядом с Властью в 1985 году делало ее, Власть, и обаятельнее, и доступнее, и, если хотите, жизнерадостнее. Моложавее, что ли, что тоже немаловажно, если учесть, что все последние годы олицетворением ее, Власти, выступала сама старость, сама отчужденная от всего мирского немощь.

Красноярск, Норильск, Донецк… Детский сад, Дом ребенка, детский дом… В привычном кругу мужских официальных лиц — лицо женское, привлекательное уже тем, что острее, больнее чувствующее: и радость, и печаль на нем — заметнее.

И этот памятливый, впитывающий карий взгляд, вынесенный, похоже, из детства, когда уже сам образ жизни — жизни почти что на колесах — сам калейдоскоп лиц, мест, вокзалов и полустанков сызмальства заставлял ее пристально вглядываться в бегущий навстречу мир.

…Приехал в резиденцию на сей раз я с новинкой: с магнитофоном «Грюндиг». Магнитофон был у меня и в прошлый раз. Но — маленький, японский, в пол-ладони. Нам-то с собеседницей он удобен, но для стенографистки Иры, которую я попросил перенести звукозапись на бумагу, не очень. И вот на сей раз заявился с «Грюндигом». Он по-немецки основателен, не то что японская игрушка, и самое неожиданное — без батареек. Включается в сеть.

В розетку над диваном, как я, сбросив пиджак, ни издевался над нею, штекер «Грюндига» не входил. Тогда я обратил внимание, что рядом с президентским столом, одна сторона которого опутана проводами, как бывает опутан ими человек на операционном ложе, в простенке, есть — среди множества занятых — и одна свободная розетка. Проход к ней между столом и окном так узок, что у меня закралось сомнение: пройду ли? Восемьдесят пять килограммов живого весу… А отодвигать стол нехорошо: стол не тот. Президентский.

Раиса Максимовна перехватила мой сомневающийся взгляд.

— Не пройдете? Давайте я — я прохожу! Диета.

— А мне кажется, что просто порода…

— Что Вы! — улыбнулась, — суровое обращение с собой.

Я, слава Богу, тоже прошел. Бобина в «Грюндиге» начала свой бесшумный круговорот…

— Георгий Владимирович, как я поняла, сегодня мы хотели поговорить с Вами о годах моей юности. Впрочем, уже в этой главке мне будет трудно везде говорить — «моей». Наверное, чаще буду говорить — нашей с Михаилом Сергеевичем. Но вначале все-таки — «моей». О годах молодости, юности, о самых дорогих ее воспоминаниях. Юность ведь — миг, но тот миг, та искра, которую несешь и несешь в сердце.

Для меня юность — прежде всего годы студенческие. Без них, скажу Вам, и юность бы не состоялась. Я так полагаю. И думаю, что без них не состоялись бы и мы сами. Не было бы нас…

— Были бы. Только были бы другими.

— Согласна. Я определяю юность как время душевной поэзии, самоутверждения, поиска истины, ответов на извечные человеческие проблемы. Но что отличало мою юность? Что было связано с нею?

Первая половина 50-х годов. Послевоенные годы страны. Особое время в нашей отечественной истории. Эти годы вместили в себя так много: и трагического, и героического. Я и сейчас не могу объяснить, как смогли люди сделать, совершить то, что они сделали в те незабываемые годы. Откуда черпали силы? Поднимались заводы, электростанции, города и села, возрождалась к жизни искалеченная войной земля.

Господи! Как мы радовались всему, гордились. Хотя продолжали жить невероятно трудно. В колхозах трудодень был такой мизерный, пустой, что говорили: «работаем за палочки». В магазинах, в быту не было самого необходимого. Огромные трудности с жильем…

Да, многое вместили эти годы. Испытание атомной, а затем и водородной бомбы. Конец монополии Соединенных Штатов на ядерное вооружение. Варшавский Договор. Новые тревоги за судьбу так дорого оплаченного мира. Поймите, все это не отвлеченные вещи. Все это очень важно для понимания нас, нашей юности.

Но и это не все. Были «Ленинградское дело партийных работников»… «Дело московских врачей»… Для победившего, ценой неимоверных жертв и страданий перемогшего беду народа, для того нравственного и социального опыта, который вынес он из войны, — эти последние конвульсии сталинизма были особенно унизительны.

5 марта 1953 года скончался И. Сталин — мы тогда были в Москве…

О чем я сейчас подумала? Жизнь человека складывается из определенных внешних обстоятельств, событий, его собственных действий, поступков. И — из жизни внутренней. Воспроизвести, конечно, легче первую, внешнюю сторону. Труднее — внутреннюю. Но, согласитесь, смысл и сущность жизни в их единстве, взаимообусловленности. Внутреннее состояние, мир человека, гамма чувств, владеющих его душой, — именно они часто являются определяющими в принятии человеком тех или иных решений, в совершении тех или иных поступков. Но зафиксировать их сложнее…

Итак, 1949 год. Я еду в Москву. Еду учиться.

— Поездом?

— Конечно. И каким поездом! Вагоны переполненные. Полки все — и «плапкарта», и «сидячие», и багажные — «висячие» (третий этаж) — заняты. Это сейчас там, наверху, чемоданы. А тогда и наверху были люди. Какие полки! Люди едут и стоя — в проходах, тамбурах. Поезда ползут медленно, с долгими и частыми остановками. Не только наш — все поезда в стране были такими. Постельного белья нет, но его никто и не спрашивает. Вместо вагона-ресторана станционный бак с кипятком и привокзальный базар, куда все толпой выбегают во время остановок.

— И никто не боялся опоздать.

— На поезда той поры, по-моему, невозможно было опоздать: если и опоздаешь, так все равно догонишь. К поезду выносили продавать вареную картошку, молоко, яйца, буханки хлеба, самогон, водку, яблоки, колодезную воду — пять копеек за кружку. Соленые огурцы, ягоды. Правда, все было очень дорогое. Рассчитывать в дороге приходилось в основном на материнский узелок.

В душе у меня, впервые самостоятельно отправившейся в столь дальнее путешествие, грусть. Грусть расставания с родными. Расставания со школьными друзьями. Те, кто провожал меня на платформе, так и стояли перед глазами. Расставания с обжитым, понятным миром. Грусть и тревога. Начало неизведанного, уже самостоятельного жизненного пути. А временами тревога и печаль — просто толчками — вытесняются вдруг ощущением счастья, радости и гордости, сознанием того, что буду учиться в Москве! Москва, ее Красная площадь, памятники, музеи, театры, библиотеки — все это становится моим. Буду учиться в Московском государственном университете, где учились многие столпы отечественной науки и культуры. В общем, еду на поезде, но временами кажется — лечу на крыльях.

Университет — моя «альма-матер». Наша с Михаилом Сергеевичем «альма-матер». Знаете, как это переводится с латыни дословно? «Кормящая мать». С материальной пищей, правда, в университетах, похоже, всегда негусто, а вот с духовной… Наш университет и в самом деле стал для нас духовной «кормящей матерью». В значительной мере он определил и личностное становление, и в целом наш дальнейший жизненный путь.

Мы были вторым послевоенным набором студенчества. Мое поколение, поколение семнадцатилетних, пришло в университет со школьной скамьи. Но среди первокурсников было и много взрослых, тридцати и даже тридцатипятилетних. «Стариков», как мы их тогда называли. Те, кто в годы войны по разным причинам прерывал учебу: находился на оккупированной территории, работал где-то, партизанил, был эвакуирован или просто не мог раньше учиться. Но большинство «стариков» — это были демобилизованные фронтовики, так и не снявшие шинель, военную форму за все годы студенчества. Так и не переодевшиеся. И потому, что не во что особенно было переодеваться, и потому, что не торопились расставаться с фронтовой юностью и фронтовым братством. Это, по-моему, хорошо схвачено в «Тишине» Юрия Бондарева, в «Студентах» Юрия Трифонова, в других романах и повестях о той поре. Кое-кто из моих сверстников, вспоминая их, «стариков», сейчас первым делом отмечает, что они водку пили — фронтовики. Пили, конечно. Но эти люди несли с собой в нашу среду и нечто более значимое. Несли особое — прилежание, трудолюбие, ответственность и реализм жизни, человеческих отношений. Своего рода университет в университете.