Между жизнью и смертью: Хроника последних дней Владимира Маяковского

— Ну, мне как раз можно курить! — ухмыльнулся Маяковский, оставив партнера в недоумении.

Играли молча. Маяковский проиграл десять рублей, расплатился и заявил, что больше играть не будет. Ушел в другую комнату и стал ходить там взад-вперед.

«Меня это поразило, — вспоминал Роскин. — На него это совсем не было похоже. Он ведь никогда не оставлял партнера в покое, если имел возможность отыграться, и играл всегда до тех пор, пока партнер не отказывался сам играть, а когда у него не оставалось денег, он доставал бы их, спешно написал стихи, чтобы иметь возможность отыграться. Я понял, что он в очень плохом настроении».

По Роскину, Катаев появился только в половине десятого. Затем он выскочил на Сретенку за вином. Принес шампанского.

Около десяти зазвонил телефон. Михаил Яншин попросил разрешения прийти с Вероникой Полонской и Борисом Ливановым. Они были на бегах и только сейчас возвращаются. Раньше вместо Ливанова третьим бывал Маяковский.

Последним, ближе к полуночи, закончив редакционные дела, заглянул журналист Василий Александрович Регинин [90]. До революции он издавал развлекательный журнал «Аргус», сотрудничал в солидных «Биржевых ведомостях», редактировал желтый «Синий журнал». Когда интерес к «Синему журналу» стал падать, редактор пообещал, что выпьет кофе в клетке с тиграми и напечатает в журнале репортаж об этом. И действительно на очередном представлении в петербургском цирке Чинизелли [91] на арену выкатили огромную клетку и загнали в нее тигров. Когда они улеглись, Регинин приоткрыл дверцу, тихонько вошел внутрь, сел за столик и выпил чашку кофе с пирожным. Тигры лениво смотрели на него и только, когда он вышел, щелкнув дверцей, кинулись ему вослед на прутья клетки.

В 1928 году стараниями Василия Александровича в журнале «Тридцать дней» был напечатан роман Ильи Ильфа [92] и Евгения Петрова [93] «Двенадцать стульев», от которого отказывались другие журналы и издательства. Возможно, это и сблизило Регинина с Валентином Катаевым — братом Евгения Петрова. В начале 80-х я был в квартире Регинина у Красных Ворот, по-моему, в Орликовом переулке. Он сам давно умер, но там жила его дочь, хранившая архив отца. Меня поразило большое письмо Михаила Зощенко [94], который спокойно отказывался от издания своей книги, если нельзя будет выполнить его условия.

Валентин Катаев, его жена и теща, Владимир Роскин, Владимир Маяковский, Михаил Яншин, Вероника Полонская, Борис Ливанов и Василий Регинин — вот и все, кто был в ночь с 13-го на 14-е апреля 1930 года на квартире Катаевых в Малом Головином переулке. Вероника Полонская и Владимир Роскин называют еще Юрия Олешу, который дружил с Катаевым и часто у него бывал. Но сам Олеша [95] в письме Всеволоду Мейерхольду от 30 апреля 1930 года сообщает, что последний раз видел Маяковского на диспуте о «Бане» в Доме печати, где, кстати, сидел рядом с Мейерхольдом. Диспут состоялся 27 марта. И дальше:

«Известно такое: вечером накануне смерти Маяковский был у В. Катаева. Как раз я не был там».

Когда вместе с Яншиным и Ливановым появилась Полонская, Маяковский, который ее искал и наконец дождался, стал еще более мрачным и взвинченным. Вопреки обыкновению, он не поддерживал словесную игру, не нападал и не защищался. Ничем не рискуя, его стали задирать. Особенно старался Ливанов: положение обязывало.

— Маяковский, все хорошие поэты скверно кончали: то их убивали, то они сами убивали себя. Когда же вы застрелитесь?

Маяковский ничего не ответил, резко встал из-за стола и вышел в соседнюю комнату. Хозяйка дома не выдержала:

— Зачем вы его обижаете? Вы разве не видите, что он сам не свой?

Тогда Валентин Катаев нарочито громко, чтобы было слышно за стенкой, хохотнул:

— Что ты беспокоишься? Маяковский не застрелится. Эти современные любовники не стреляются.

Маяковский вернулся, сел за стол, вынул записную книжку в добротном переплете, что-то черкнул, вырвал лист, смял его и через Роскина передал Полонской. Она улыбнулась, но ничего не ответила. Тогда он написал другую записку, точно так же вырвал ее, смял и передал через Роскина.

«Мне показалось странным, — вспоминал Владимир Роскин, — что человек, который так любит и ценит добротные вещи, прочные ботинки, хорошее перо, который становится на колени, чтобы ему вернули любимую авторучку, сейчас рвет, не жалея, из такой книжки листы. Видно было — сильно нервничал».

Катаев запомнил, что Маяковский переписывался с Полонской на картонках, выломанных из конфетной коробки. Он бросал их через стол жестом игрока в рулетку. Когда конфетная коробка была уничтожена, они отрывали клочки бумаги от чего попало и «продолжали стремительную переписку, похожую на смертельную молчаливую дуэль.

Он требовал. Она не соглашалась. Она требовала — он не соглашался. Вечная любовная дуэль».

Вероника Полонская коробки из-под конфет не помнит:

«Мы стали переписываться в записной книжке Владимира Владимировича. Много было написано обидного, много оскорбляли друг друга, оскорбляли глупо, досадно, ненужно».

«Потом Владимир Владимирович ушел в другую комнату, — продолжает Вероника Витольдовна, — сел у стола и всё продолжал пить шампанское. Я пошла за ним, села рядом с ним на кресло, погладила его по голове. Он сказал:

— Уберите ваши паршивые ноги.

Сказал, что сейчас в присутствии всех скажет Яншину о наших отношениях. Был очень груб, всячески оскорблял меня. Меня же его грубость и оскорбления вдруг перестали унижать и обижать, я поняла, что передо мною несчастный, совсем больной человек, который может вот тут сейчас наделать страшных глупостей, что Маяковский может устроить ненужный скандал, вести себя недостойно самого себя, быть смешным в глазах этого случайного для него общества.

Конечно, я боялась и за себя (и перед Яншиным, и перед собравшимися здесь людьми), боялась этой жалкой, унизительной роли, в которую поставил бы меня Владимир Владимирович, огласив публично перед Яншиным наши с ним отношения».

Зачем Маяковский порывался при всех сообщить Яншину о своих отношениях с его женой? Конечно, не для хвастовства, не ради фарса. По-видимому, сказать он хотел примерно следующее:

— Михаил Михайлович, мы с Норой давно уже живем вместе, и теперь она уходит от вас ко мне.

Эти слова должны были оскорбить и возмутить Яншина, считавшего Маяковского своим другом, но вынудили бы Полонскую немедленно расстаться с ним и согласиться на замужество с Маяковским. А она, по-видимому, уже решительно этого не хотела. И Маяковский не знал, как вернуть ее расположение.

«Он вынул револьвер. Заявил, что застрелится. Грозил, что убьет меня, — свидетельствует Вероника Витольдовна. — Наводил на меня дуло. Я поняла, что мое присутствие только еще больше нервирует его.

Больше оставаться я не хотела и стала прощаться. За мной потянулись все».

Сцена с пистолетом (револьвера у Маяковского не было) ужасает. Только трудно поверить, что после нее Полонская могла идти рядом с Маяковским до своего дома, а на следующее утро сесть к нему в машину и поехать к нему домой.

«В передней была обычная суматоха, толкотня, назначение свиданий, неразбериха кашне, шапок, пальто, кепок; расталкивая всех локтями, подавали дамам манто, — рассказывает Валентин Катаев. — Восклицания. Извинения. Кто-то зевал — сладко, откровенно, предрассветно, по-московски.

Слышу трудное, гриппозное дыхание Маяковского.

— Вы совсем больны. У вас жар! Останьтесь, умоляю. Я устрою вас на диване.

— Не помещусь.

— Отрублю вам ноги…

— Нет! Пойду лучше домой. На Гендриков…

Я чувствовал, что ему совсем плохо.

Прощаясь, Ливанов, по московской привычке, поцеловался со мной. Маяковский в это время подавал пальто Норочке. Увидев, что мы с Ливановым целуемся, он вдвинулся между нами, ревниво отстранил Ливанова и, наклонившись, приблизил ко мне сбое длинное скуластое лицо, показавшееся мне в сумерках передней громадным, чугунно-черным. Я никогда еще не видел его так близко и не представлял себе, каким пугающим оно может быть вблизи. Он как бы через увеличительные стекла заглянул в мои глаза — с торопливой нежностью, с отчаянием, — и я почувствовал на своем лице колючее прикосновение его скуластой небритой щеки. Потом он поцеловал меня громадными губами оратора, плохо приспособленными для поцелуев, и сказал, впервые обращаясь ко мне на „ты“ — что показалось мне пугающе-странным, так как он никогда не был со мной на „ты“: