Воспоминания

На следующий день после свадьбы отец уехал. Мы отправились провожать его на железнодорожную станцию, и когда поезд тронулся, душа моя разрывалась. Не знаю почему, но мне казалось, что я никогда не увижу его больше.

Дмитрий и я остались в Царском Селе с бабушкой и дедушкой. Мы пробыли здесь до конца всех торжеств, а потом вместе с двором перебрались в Петергоф, где бабушка и дедушка поселились в доме вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Каждое утро на велосипедах мы приезжали повидаться с ними; время проходило весело, поскольку мои дяди, греческие принцы, были юными и жизнерадостными. Мадемуазель Элен была недовольна и выговаривала мне, что у греческих принцев плохие манеры, и ничему хорошему они нас не научат.

Потом они уехали, а мы вернулись в Царское Село, и по сравнению с тем, что было раньше, наша жизнь стала казаться скучной и пустой. Наступила осень. На прудах плавали опавшие листья, лодки убрали на зиму, статуи закрыли досками, чтобы предохранить от холода.

Дядя Сергей и тетя Элла пришли повидаться с нами за несколько дней до своего отъезда за границу. Они выглядели очень печальными, подавленными, и было что то в их поведении, особенно у тети, что вызвало в нас смутное предчувствие.

Однажды вечером я сидела за столом и делала уроки, когда в комнату вошла мадемуазель Элен и протянула мне конверт; по почерку я узнала, что он от отца. Я быстро его открыла, развернула письмо и начала читать.

Уже с первых слов я поняла, что отец собирается сообщить нечто ужасное. Я пробегала глазами строчки и только дочитав поняла. Мадемуазель Элен подошла ближе и хотела обнять меня. Я с отрешенным видом взглянула на нее и перечитала письмо.

Отец сообщал, что он женился, его жену зовут Ольгой Валерьяновной Пистолькорс. Он писал, что очень страдал от одиночества и как велика его любовь к этой женщине, которая может сделать его счастливым. Он уверял, что любит и всегда будет любить нас и надеется, что мы будем вместе. Он просил не питать злобы против его жены.

Лист бумаги упал на пол, я закрыла лицо руками и разрыдалась. Гувернантка отвела меня на кушетку и, обняв, села рядом.

Мне казалось, что отец для меня умер. Рыдания перешли в нервную икоту, которую долго ничто не могло унять. Душа опустошилась, я была в оцепенении.

Но вот я очнулась. В голове воцарился сумбур, было горько и обидно. Как мог отец поступить так? Ведь у него было все, чего еще ему в жизни не хватало? Как он мог бросить нас обоих? Выходит, мы для него ничего не значим. Как посмела эта женщина увести его от нас, ведь она знала, должна была знать, как сильно мы его любим.

— Как я ее ненавижу! — воскликнула я.

— Дорогая, — возразила мадемуазель Элен, — вам не следует говорить так о жене вашего отца. Ему было бы больно слышать это.

— Как вы думаете, — спросила я, — он приедет к нам на Рождество?

— Возможно, — сказала мадемуазель Элен с легким сомнением, которое я тут же уловила.

— Скажите же «да», «да, он должен приехать на Рождество», — лихорадочно твердила я. А бедная мадемуазель Элен не знала, как ей быть.

Тем временем Дмитрий читал письмо схожего содержания в своей комнате. Когда мы с опухшими от слез глазами через какое то время встретились и попытались обсудить случившееся, губы у нас задрожали и мы снова расплакались. Длинные печальные дни, которые последовали за этим, оставили в моей душе глубокий след. Я впервые переживала настоящее горе, то была первая рана, которую жизнь нанесла мне.

Большую часть времени я сочиняла ответ на письмо отца, исписав множество листков и выбрасывая их; ничего из написанного мне не нравилось. Выходило или слишком сентиментально, или слишком сухо.

В конце концов я остановилась на сентиментальном варианте. Текста я теперь уже не помню, помню только, что я обливалась слезами, перечитывая свое письмо. Мадемуазель Элен одобрила его, но упрекнула, что я ни слова не упомянула о жене отца. Я отказалась вносить какие либо изменения. Она долго уговаривала меня. Чтобы она отстала, в конце письма я добавила строчку, довольно туманную, которая подразумевала, что я не питаю враждебного чувства к моей мачехе. Помню, что писала я ее другим почерком, несколько неуверенным, и отец, конечно же, должен был заметить разницу.

Немного спустя мы узнали худшее. Поскольку мой отец заключил морганатический брак вопреки запрещению государя, он с этого момента подлежал высылке из России и лишению всех прав. К тому же все его официальные источники дохода были конфискованы.

Как оказалось, поездка наших тети и дяди за границу имела целью встретиться в Риме с отцом; нам было сказано, что они вскоре вернутся и все нам расскажут.

Мы увидели их расстроенными, они очень жалели нас. Дядя резко отзывался о госпоже Пистолькорс, обвиняя ее в том, что она развелась с вполне достойным мужем, чтобы разрушить жизнь отца и его будущее, увести его от детей, которые так в нем нуждаются.

По–видимому, брак был тайно заключен в Италии, а в Риме отец выслушал от дяди вердикт императора. Они обсудили наше будущее, о нем же шла речь в тот ужасный день в дядином мрачном кабинете за чаем, к которому никто не прикоснулся. По приказу императора дядя Сергей становился нашим опекуном. Наш дворец в Петербурге будет закрыт, и весной мы должны окончательно перебраться в Москву, чтобы впредь всегда жить с дядей и тетей, которые стали нашими приемными родителями. И хотя дядя очень сожалел о неразумном поступке брата, он не скрывал радости от того, что теперь мы полностью принадлежим ему. Он сказал нам: «Отныне я ваш отец, а вы — мои дети!»

Я и Дмитрий сидели молча и безучастно смотрели на него.

В тот год впервые в жизни мы не праздновали рождественские праздники в нашем дворце на Неве. То был первый знак перемен. Дядя и тетя, которые жили в Москве в доме генерал–губернатора, проводили праздники в принадлежавшем царской семье Нескучном дворце, расположенном на городской окраине, на берегу Москвы–реки.

Мы вернулись в Петербург перед самым Новым годом. Наш дом уже начал принимать вид запустения и заброшенности. У всех был унылый вид, прислуга, которой нечем было заняться, бесцельно слонялась по большим пустым комнатам, ожидая, когда в ней вообще отпадет нужда. Некоторые из старых слуг уже покинули дом, постепенно пустели конюшни. При виде всех этих перемен у нас сжималось сердце, и каждый исчезавший из дома человек напоминал нам, что скоро нас здесь тоже не будет.

Семья делала все возможное, чтобы развлечь нас. Сестра моей матери, вышедшая замуж за кузена отца, часто приглашала нас к себе, а наш двоюродный дедушка, великий князь Михаил, младший сын императора Николая I, время от времени навещал нас. Это был старый господин высокого роста и очень элегантный, он восхищал нас изысканностью манер, приветливостью и всем видом знатного вельможи уже ушедшей эпохи. Он был последним из великих князей, который, согласно обычаям времен моего дедушки, обращался к мужчинам на «ты» и, несмотря на возраст, с удивительной фацией кланялся женщинам, когда целовал им руки.

Мы часто ездили в Зимний дворец играть с маленькими великими княжнами. Это доставляло радость, поскольку мы ощущали здесь прелесть семейной жизни, простой и спокойной. Император и его жена были всегда нежны в отношениях друг с другом и детьми, и было так приятно находиться в обстановке любви и семейного счастья.

Вдовствующая императрица Мария Федоровна также приглашала нас в гости, и нам нравилось бывать в Гатчинском дворце, ее любимой резиденции километрах в пятидесяти от Петербурга. Гатчина была построена императором Павлом I. Он укрывался здесь от бремени власти, доставшейся ему в наследство от энергичной матери, императрицы Екатерины II. Замок хранил дух этого несчастного сумасшедшего, молчаливого, но рыцарственного монарха. В одной из башен сохранялась в неприкосновенности его комната, сюда была перевезена из Петербурга походная кровать с запачканными кровью простынями, на которой он остался лежать после своей трагической смерти. Слуги говорили, что в этой комнате обитает дух Павла I, они знали множество всяких историй, от которых у нас мурашки по телу бегали.