Документы жизни и деятельности И. С. Баха

[К. Ф. Крамер, «Человеческая жизнь». — Киль, 18.IV. 1792 г.]

29 (III/973)

[…] Иоганн Себастьян Бах — титан музыки. Он, тот, с которым ни один смертный — ни до, ни после него — в знании гармонии, в богатстве ее не сравнился (во всяком случае, никто… его не превзошел!), — он, тот океан, который вмещал в себя, заключал в себе всю (с. 34) полноту теории контрапункта и при этом был фактически величайшим инструменталистом своего времени, — он, помимо того, был наделен счастливой способностью к оригинальному, неподкупному и самостоятельному суждению об окружавших его вещах и людях и умел быть беспощадным [64] в своих оценках, даже [в суждениях] о своих собственных… сыновьях. Их у него было трое [(?)]: <Иоганн> Кристиан Бах, Карл Филипп Эмануэль Бах и <Вильгельм> Фридеман Бах (четвертого, бюккебургского, [65] я сюда не причисляю, ибо он, по сути дела, не принадлежит к… Бахам!).

О первом, который писал — скорее для любителей, чем для знатоков, — оперы и концерты с арпеджиатурами и арфообразными басами, он говаривал (на своем верхненемецком диалекте): «Mei Christian is e dummer Junge; darum macht e ooch noch gewiß emal sei Gluck in der Welt» [(«Мой Кристиан — глупый парень, так что уж он-то наверняка когда-нибудь добьется в жизни счастья»)]. [66]

И тут он очень верно смотрел в будущее. Ибо судьба этих трех Бахов в действительности сложилась следующим образом: Кристиан, которого обыкновенно называют английским Бахом, отправился в Лондон и там разбогател на своих отнюдь не дурных, но легких сочинениях. Карл Филипп имел скудные доходы — поначалу в Берлине, потом в Гамбурге. Фридеман же (надо сказать, еще и из-за своего упрямства и пр., что бывает свойственно подобным гениям), в самом прямом смысле, что называется, умер на навозной куче.

Карл Филипп, Эмануэль! Этот… бог! у которого, правда, не отнимешь известной основательности, отцу не нравился. Так тот был строг! Он заранее предвидел, что в зрелом возрасте сын — из опасений оказаться не понятым публикой — обнаружит склонность к известной легкости, доступности, популярности и к галантному стилю. Даже когда этот сын его стал уже аккомпанистом у великого Фридриха [67] и пользовался привилегией быть вознаграждаемым криками «браво», — даже и тогда Себастьян качал головой, а если его кто-нибудь спрашивал, что' он думает об Эмануэле, отвечал: «Это берлинская лазурь! [68] А она выцветает!»

Но: своим сыном Фридеманом! вместе с которым и орган-то в известном смысле отжил свой век, он был доволен. «Вот сын мой возлюбленный, — говаривал он, — в нем мое благоволение». [69]

У него были и всякие другие причуды, у этого Баха. (с. 35) Одна из них — то, что он терпеть не мог ничего половинчатого, кособокого, нечистого, незавершенного, несовершенного. Короче, он… больше всего на свете… ненавидел неразрешенный диссонанс!

Он — я уверен! — при виде непорядка в этом мире подвигнул бы самого' господа бога на то, чтоб тот извлек ему из всей этой неразберихи [70] септаккордов Совершенное Трезвучие, [71] и не успокоился бы до тех пор, пока это не было бы сделано; оно —! — хотя и не доходит до наших ушей, но — определенно! — должно быть слышно на великом органе святого триединства, где — в святыя святых небесной сферы — раздается: «Le tout est bien!» [72]

Вечером, когда он ложился спать, три его сына, столь рано обнаружившие музыкальность, поочередно — такой уж он завел порядок — играли ему, и под музыку эту он отходил ко сну. Легче всего он засыпал у Кристиана, если, конечно, не выходило так, что раздражение не давало ему заснуть. Это бремя в отцовском доме — ведь юность поверхностна! — очень часто досаждало мальчикам. Филипп Эмануэль (эту историю он сам мне рассказывал) однажды вечером прислушался и — как только заметил, что отец захрапел, — прыг-скок от клавесина, прямо на неразрешенном аккорде, и — убежал.

Ну, а отец Себастьян сразу же проснулся от такого неблагозвучия. Диссонанс терзает, истязает, тревожит его слух. Сначала он подумал, что Эмануэль просто… пошел помочиться и сейчас вернется. Но ничего подобного. Мучения его нарастают. Тогда он встает с постели, как был, в рубахе, хоть и хорошо ему было лежать в тепле, ощупью пробирается в темноте к инструменту, берет этот злополучный диссонирующий аккорд и… разрешает его. [73]

Так что вы можете на что угодно биться об заклад, что, доведись ему быть политиком и слушать вместе с нами ту большую церковную и оперную музыку, что исполняется ныне в «Полидраме» во Франции и в данный момент рассыпается сплошными хроматическими гаммами, он бы наверняка назвал ваших господ христиан с гор [74] — коим, правда, не откажешь в том, что они тут преуспели, — мужами умными наизнанку, коль скоро деяния их несколько камнеподобны и негармонично-безрассудны. (с. 36)

Насчет ваших Филиппов, Иммануилов, Лафайеттов, Вобланков, Ревизоров, Модере', чей контрапункт столь мил вашей душе, — боюсь, что он бы позаботился о том, чтоб рассеять тот берлинский, кёнигсбергский [75] и парижский туман, который они любят напускать. [76]

Зато Фридеманов [77] —! — наших жирондистов [78] и философов разумного толка — он, надеюсь, назвал бы своими сыновьями, в которых он находит благоволение. [79] Я же — пусть в контрапункте я разбираюсь еще хуже, чем Кристиан, [80] да и органист я неважный, но приверженность к разрешенным аккордам я, тем не менее, разделяю с отцом Себастьяном…

[К. Ф. Крамер, «Человеческая жизнь». — Киль, 26.Х. 1793 г.]

[81] В автобиографии К. Ф. Крамера, откуда взят этот отрывок, встречается немало всякого рода актуальных для того времени аллюзий, в том числе политического толка.

30 (III/961)

[…] За два столетия из баховского рода вышло много крупнейших композиторов, органистов и клавиристов. Йог. Себ. Бах, величайший из всех художников, еще в первой половине нашего столетия произвел на свет четверых сыновей, и все они стали большими мастерами. Кто не знает галльского Баха, [82] берлинского, [83] английского (или миланского) [84] и бюккебургского Баха? [85] Никто из них не оставил последователей, за исключением бюккебургского концертмейстера, сын которого [86] стал клавирмейстером у правящей королевы Прусской. Нет у них отпрысков, которые могли бы донести это славное имя до грядущих поколений. Мощная река — в пору наивысшего своего полноводья — делится на четыре рукава, которые расходятся по свету на все стороны и, в конечном счете, выливаются в болота, а уж в них-то былое великолепие потока теряется безвозвратно.

[И. Ф. Рейхардт (в «Музыкальном художественном альманахе»). — Берлин, 1791 г.]