Шлиман

Еще более глубокое впечатление вынес Шлиман из зал, в которых были выставлены египетские древности. Его воображение взволновали древние саркофаги, покрытые странными рисунками и надписями. В течение тысячелетий оставались эти иероглифы неразгаданными, и лишь в двадцатых годах XIX века гениальный Шампольон нашел к ним ключ.

В саркофагах лежали мумии фараонов, запеленатые в полуистлевшие ткани.

Свитки папирусов – еще не до конца прочитанные древние книги – хранились в витринах.

Здесь, перед лицом воплощенной истории древнего мира, особенно больно почувствовал Шлиман, как нелепо и бессмысленно все то, чем он живет, как отдаляется осуществление его неясных детских мечтаний. И он почувствовал, что не хочет сдаваться.

Он убедил себя, что только близость любящей и преданной женщины даст ему душевный покой и силу для свершения какого-нибудь большого дела.

Но в разговорах с женщинами он терялся, от смущения говорил грубости и бледнел от злобы на самого себя. Какая девушка захочет выйти замуж за такого неуклюжего человека?

Ни богатство, ни знание восьми европейских языков не могли привлечь к нему женское сердце.

И вдруг такое сердце нашлось.

Ее звали Софьей. Он познакомился с ней в Петербурге в 1847 году.

В восторженном письме к сестре Шлиман описал ее красоту, ее музыкальный талант, образованность и даже… бережливость. О Минне – уже ни слова. Казалось, вопрос о браке был решен.

Однако через несколько месяцев мы читаем водном письме:

«15 ноября мы были вместе в обществе. Там я заметил, что Софья оказывает слишком много внимания одному офицеру. Я рассердился, приревновал – и наша помолвка расстроилась. Вероятно, это к лучшему, потому что Софья еще очень молода и ветрена. Жениться здесь легко, особенно в моем положении, потому что я пользуюсь безупречной репутацией, не имею долгов и обладаю состоянием в 10 тысяч талеров, а в будущем году надеюсь его увеличить еще на 16 тысяч талеров. Мне стоит только дождаться осени, и за меня выдадут самую красивую и богатую невесту…»

Но, очевидно, дело обстояло сложней. Пришла долгожданная осень, денег было много, а о женитьбе Шлиман не заговаривал. Он постоянно, каждую минуту чувствовал глубочайшую неудовлетворенность. Он писал в это время отцу:

«В Амстердаме и в Мекленбурге уверены, что я нашел в России свое полное счастье! Нет, вовсе нет, никогда я еще не был так недоволен собой… Разве счастье в 6000 талеров, которые я заработал в 1847 году, или в 10000, которые принесет мне текущий год? Или счастье в роскошной квартире, дорогих кушаньях, тонких винах и т. д.? Нет, о нет! С раннего утра до позднего вечера стоя за конторкой, погруженный в вечные размышления о том, какую бы затеять спекуляцию, чтобы – к выгоде или невыгоде других – потуже набить свой кошелек, я чувствую себя гораздо менее счастливым, чем в Фюрстенберге, когда я за прилавком обсуждал с извозчиком достоинства соседской длиннохвостой собаки…»

В этих словах Шлимана есть доля рисовки перед мекленбуржцами, которые люто завидовали его богатству. Но, по существу, письмо правильно характеризует состояние Шлимана в ту пору. Он торговал, торговал в каком-то самозабвении, с утра до ночи, и не мог бы ответить, на что ему так упорно сколачиваемое богатство.

Шел 1848 год. На улицах французских, германских, австрийских городов вырастали баррикады. «Манифест Коммунистической партии» («Манифест Коммунистической партии» был написан по поручению Союза коммунистов К. Марксом и Ф. Энгельсом в 1847 году. Эта была первая в истории программа научного социализма) уже переводился на многие европейские языки. Охваченные революционным энтузиазмом, рядом с рабочими и профессиональными революционерами на баррикадах сражались и гибли даже тургеневские Рудины.

Все это проходило мимо Шлимана. В газетах он просматривал биржевые курсы и торговые новости. Он был купцом, и лишь изредка, с неохотой, отрывался от дел для того, чтобы написать письмо братьям или послать сто марок вновь обнищавшему отцу.

Братья доставляли хлопоты. Младший, Пауль, не ужился в Амстердаме, вернулся домой и стал садовником. Он поссорился с отцом. Отец возненавидел его как живое напоминание о покойной Луизе. Ненависть дошла до того, что, когда Пауль, совсем молодым (в 1852 году), погиб от несчастного случая, Эрнст Шлиман запретил в своем присутствии вспоминать даже имя сына.

Еще нелепей сложилась жизнь Людвига. Он просил старшего брата взять его в Петербург, к себе в фирму. Генрих отказался. Людвиг писал бешеные письма, подписанные кровью, угрожал самоубийством – и неожиданно, прервав всякую переписку, уехал в Америку. Там он стал учителем, затем купцом, но вскоре бросил все и умчался в Калифорнию искать золото. Ему повезло. Он разбогател и снова стал переписываться с братом. Генрих получал от него деловую информацию об американских банках. «Большие состояния создаются здесь в какую-нибудь пару, месяцев», – писал Людвиг, приглашая Генриха в Америку.

Это было последнее письмо. Через три месяца Генрих случайно из газетного объявления узнал о смерти Людвига (1850 год).

Можно было думать, что после Людвига осталось значительное состояние. Письменные справки не дали результата. Шлиман решил отправиться в Америку, чтобы найти могилу брата и его наследство.

Весной 1850 года Шлиман поручил ведение всех своих петербургских дел доверенному приказчику и купил билет на пакетбот, отправлявшийся за Атлантический океан.

Старый и Новый свет

Разные земли ему для скопленья богатств надлежало

Видеть. Никто из людей земнородных не мог с ним сравниться

В знании выгод своих и в расчетливом тонком рассудке…

«Одиссея», XIX, 284-280.

В Нью-Йорке Шлиман почувствовал себя как рыба в воде, хотя город был большой, неуютный, разбросанный. Одинаковые четырехэтажные кирпичные дома тянулись вдоль скучных прямых улиц. На каждом шагу попадались дощатые заборы. На них маляры аршинными буквами выводили объявления о продаже земельных участков. Город рос стремительно. За десять лет до приезда Шлимана в Нью-Йорке было 312 тысяч жителей, а теперь в нем жило уже 515 тысяч человек.

Нью-йоркцы понравились Шлиману: эти деловые, энергичные люди умели работать и завели в стране удобные порядки, никого не стесняя чопорными европейскими условностями.

Все нужные сведения о брате удалось собрать в Нью-Йорке. Оказалось, что Людвиг нашел в Калифорнии золотую жилу, но долго копаться в земле не стал, продал свой участок и вместе с другим искателем счастья открыл гостиницу в Сакраменто. Здесь Людвиг заболел лихорадкой. Может быть, он оправился бы от нее, но лекари отравили его своими снадобьями. У него было около 30 тысяч долларов. Предприимчивый компаньон после смерти Луи прикарманил эти деньги и скрылся.

Знающие люди не советовали Шлиману пускаться в поиски похитителя. По Америке бродило много разного сброда, привлеченного слухами о золоте. Отыскать вора было нелегко. Да и бесполезно искать: деньги он, конечно, давно истратил.

Был другой способ вернуть потерянное. Следовало лишь поближе узнать страну и ее порядки – и тогда деньги сами потекут в руки.

Изучение Америки Шлиман решил начать с ее столицы. В Вашингтоне заседал конгресс, нельзя было пропустить такой случай.

В день приезда Шлимана в Вашингтон на заседании конгресса выступал Лайош Кошут, герой венгерского освободительного движения. После разгрома революции Кошут объезжал страну за страной, стараясь найти поддержку в борьбе против австрийских угнетателей. Громовая речь Кошута, обращенная к конгрессу, поразила Шлимана. Он запомнил ее дословно.

Побывав в конгрессе, Шлиман в тот же день добился аудиенции у президента Соединенных Штатов.

Миллард Фильмор, незадолго до того занявший в Белом доме место покойного Тейлора, оказался добродушным пятидесятилетним человеком с манерами провинциального адвоката, Он радушно принял посетителя. Этот русский купец с немец» кой фамилией был деловит, вежлив и изъяснялся на прекрасном английском языке.