Полк рабочей Москвы

Во второй половине июля районный комитет партии сообщил, что на ближайшем митинге в саду им. Прямикова выступит товарищ Ленин. Вооруженная охрана митинга возлагалась на наш бывший караульный батальон.

За несколько дней до митинга я со старыми рабочими большевиками Калимановым, Мельниковым и Ворониным, знавшими в Рогожском районе всех и все, обошел сад. Мы отметили все непрочные доски в заборе, калитки и проходы, через которые можно было проникнуть в сад, минуя контроль. После этого прошлись по саду с Логофетом и наметили расстановку постов.

Для Ленина мы приготовили особый вход через маленький дворик, прилегающий к саду им. Прямикова. В этом дворике выстроился почетный караул. Люди в караул были подобраны с чрезвычайной тщательностью — рабочие из бывших солдат старой армии, проверенные политически, с прекрасной военной выправкой, высокие, бравые. Начальником почетного караула назначили молодого стройного бывшего офицера Вольского. [42]

Встретив Владимира Ильича на улице у подъезда, я предупредил его:

— Владимир Ильич, вас за этой калиткой ожидает почетный «расноармейский караул, и навстречу пойдет его командир, выхватывая из ножен шашку на ходу.

— А что же должен делать я? — весело спросил он, приподнимая брови.

Ответить я не успел. Раздалась отчетливая команда:

— Для приветствия спр-р-ра-ва, слушай, на караул!

Красноармейцы сделали четкое движение винтовками и замерли.

Начальник караула строевым шагом приближался к В. И. Ленину. Высоко поднята обнаженная шашка. Слышно, как хрустит песок под ногами. Вольский идет и смотрит на Ленина, не мигая; молодое, красивое лицо напряжено.

Владимир Ильич сначала поднял руку к козырьку, потом снял кепку и, опустив руки по швам, внимательно смотрел на приближавшегося начальника караула. А тот подошел вплотную и не может выговорить ни одного слова. Клинок его шашки, высоко поднятый сильной рукой, вздрогнул.

«Осрамились!» — написано было на лицах красноармейцев караула, когда они увидели растерянность Вольского. Но Ильич, не меняя своей позы, смотрел как-то по-отечески ласково и ободряюще. Глаза его словно подсказывали оробевшему командиру: «Ну что же, говорите, не стесняйтесь...»

Осмелев под этим ободряющим взглядом, начальник караула пришел в себя и громким голосом четко отрапортовал Ильичу.

Ленин пожимает руку счастливому Вольскому и быстро проходит перед строем почетного караула, приветливо глядя на красноармейцев. Лица бойцов засияли.

Владимир Ильич — в саду. Вокруг раздались восторженные крики:

— Да здравствует Ленин!..

— Ура — Ленину!..

Владимир Ильич поднимается в беседку, стоит, опершись на ручку стула, ждет, когда окончатся аплодисменты. Носовым платком он вытирает лоб.

Шум понемногу стихает, люди вплотную окружают беседку. Ильич начинает говорить... [43]

Я внимательно слушаю Ленина. Он говорит удивительно просто и понятно об очень сложных вопросах международной политики, о последствиях Брестского мира. Высказав основной тезис, Ленин обстоятельно его разъясняет, приводит много ярких, убедительных примеров. Напоминает о продовольственных трудностях, о том, что враги рассчитывают голодом задушить революцию, но хлеб в стране есть... его прячут кулаки, скупают спекулянты.

Глаза Ленина, его голос, когда он ведет речь о врагах рабочего класса, выражают то насмешку, то иронию, то сарказм, то гнев и негодование...

Я смотрю на рабочих. Все следят за каждым движением Владимира Ильича. Никто не шелохнется. Недалеко от меня стоит Клавдия Духонина — работник райкома партии. Ее молодое лицо раскраснелось.

Страстным призывом звучат слова Ильича, когда он говорит о гражданской войне, о последнем решительном бое с внутренними и внешними врагами революции, о борьбе с величайшей разрухой и с голодом.

Сотни людей, слушающих Ленина, проникаются одним боевым настроением. Его можно выразить оптимистическими словами:

— Не унывать!.. Не пасовать перед трудностями!

Какими-то окрыленными, еще более уверенными в своей силе и в успехе дела революции возвращались с этого митинга рабочие я красноармейцы.

* * *

Много замечательных людей было в нашем полку рабочей Москвы. И как в россыпи крупного отборного зерна трудно отличить лучшие экземпляры, так же трудно выделить кого-то из бойцов полка. Все люди у нас были отборные, весь полк — героический. Но некоторые товарищи, в силу того что мне чаще приходилось с ними сталкиваться, запомнились больше, и время не стерло в моей памяти их благородных образов.

Одним из таких бойцов-добровольцев был коммунист Гавриил Михайлов.

Сорок с лишним лет проработал он на заводах в разных городах Российской империи. В конце 70-х или начале 80-х годов был арестован за революционную деятельность и сослан. После освобождения ему удалось [44] устроиться в Москве на завод АМО Симоновского района. Здесь его и застал февраль 1917 года. Михайлов, несмотря на свой значительный возраст, принимал активное участие в Октябрьском вооруженном восстании. Он одним из первых добровольно вступил и в 38-й Рогожско-Симоновский полк.

В полку Михайлов пользовался большим уважением и любовью красноармейцев и командиров. Его неизменно избирали во все комиссии, где нужен был председатель, пользующийся неограниченным доверием. Ему приходилось иногда разбирать те или иные проступки красноармейцев, при этом его решения никогда не вызывали среди бойцов возражений или недовольства.

Как и большинство старых членов партии, Михайлов свято верил в силу и победу пролетариата. Красноармейцы любили слушать его беседы и выступления, проникнутые твердой уверенностью в правоту рабочего дела.

Михайлов был достаточно начитанным и развитым, но в разговоре некоторые слова произносил по-своему. Вместо «пролетариат», например, говорил «пролетария», вместо «допускать» — «допущать».

Особенно любил Михайлов молодежь. Он с увлечением разъяснял молодым рабочим и красноармейцам непонятные им вопросы, вникал в их интересы. Относился к ним мягко, по-отечески, верил в лучшее начало, заложенное в молодежи. И если кто-нибудь из молодых красноармейцев совершал проступок, Михайлов внимательно и терпеливо выяснял все обстоятельства дела. Иногда он удивлял нас своим заключением.

— Ну как, товарищ Михайлов, к чему вы пришли? — спросит бывало Логофет по поводу того или иного бойца, нарушившего дисциплину.

Михайлов ответит не сразу. Посмотрит на свою старческую руку, не торопясь поправит фуражку, и лицо его вдруг просветлеет:

— Что же, Николай Дмитриевич, ведь молодость. Службу военную он еще не понимает, порядков всех не знает...

Горячие возражения Логофета о том, что нельзя так легко относиться к нарушениям воинской дисциплины, Михайлов спокойно выслушивал до конца, а затем, подумав немного, опять улыбался и повторял: [45]

— Дисциплина-то у нас теперь должна быть иная, чем раньше, — не на страхе, а на сознательности. Вот внушим им, молодым-то, что это нехорошо, тогда и дисциплина будет.

И было много случаев, когда Михайлов на деле нам доказывал, что уже в процессе разбирательства своего проступка молодой красноармеец осознавал вину.

Впрочем, такую мягкость Михайлов проявлял не всегда. Если он видел, что дисциплина была нарушена сознательно или повторно, а в самом проступке проявлялась нечестность, шкурничество или трусость, то становился строже других.

В этих случаях он, выслушав провинившегося, спокойно говорил:

— Ну, это уже распущенность получается!

В условиях лета 1918 года такие разбирательства кончались обычно отчислением из полка или исключением из армии с опубликованием в газетах.

Михайлов, которому в то время шел седьмой десяток, был глубоко предан партии и революции. Он и мысли не допускал, чтобы дела личные, семейные, могли удерживать человека от выполнения революционного долга.

Однажды, перед самой отправкой на фронт, я как-то спросил, каковы его домашние дела. Он ответил, что у него остаются маленькие внучата, невестки и жена, приблизительно одного возраста с ним. Рассказав все это, он сейчас же заметил: