Дневник А. А. Любищева за 1918-1922 гг.

Симферополь, 18 июня 1919, 18 ч. 30 м

Удивительно, до чего в биологии ценят только «открытия» в области фактов и совершенно не ценят воззрения того же автора в теоретических областях; хуже того, нельзя сказать, чтобы их не ценили, их просто не считают нужным опровергать. Старая история с Ламарком, которому прощали его зоологическую философию; воззрения Ниссля насчет «Мервенграу», которые обычно совершенно игнорируются, взгляды Агати на закономерности в строении животных (у него есть какая-то работа о господстве числа три у пиявок, о чем с превеликим негодованием мне сообщал Филипьев) и т. д. В этом, в сущности говоря, и выражается невысокая степень развития биологии. Приходится утешаться тем, что и в физике из сравнительно недавнего прошлого можно было подыскать схожие примеры: практические работы Фарадея ценили высоко, а его теории ни в грош не ставили; сходное было с Менделеевской теорией растворов.

Обычное представление, что наивысшим критерием ценности какой-либо научной теории следует считать возможность предсказывать события, следует, на мой взгляд, несколько ограничить. Возможны предсказания и в ненаучных областях или на ненаучной основе. Характерной особенностью научного предсказания является то, что оно формулируется количественно (как, например, открытие Нептуна или новых химических элементов). Поэтому такие предсказания, где утверждение относительно неизвестного не дается в самой общей форме (предвидение Вейсманом процесса редукции, Гофмейстером — подвижных сперматозоидов у хвойных, предвидение, хотя бы в шутливой форме, двух спутников Марса и т. д.) стройно научным назвать нельзя. На почве общеэволюционистских воззрений можно постулировать переход между двумя формами, но научным предсказанием можно назвать только тогда, когда можно совершенно определенно указать свойства неизвестных видов.

Предсказания в органической химии на почве стереохимической теории являются до известной степени переходными. Уже теперь можно предсказывать некоторые свойства неизвестных веществ (например, Вернером, постулировавшим оптическую деятельность некоторых кобальтиаков, что со временем было получено), но в этих предсказаниях, как будто, далеко недостает той точности, которая требуется для истинно научного предсказания. Вполне научной можно считать лишь часть стереохимических предсказаний именно там, где указывается число неизвестных веществ и притом показывается, что это число количественно исчерпывает все возможные соединения.

Симферополь, 22 июня 1919, 12 ч. 50 м

Прочел первые два выпуска «Успехов физических наук». Содержание статей в общем оказалось доступным, хотя, конечно, я не мог проследить, например, рассуждений в статье Крылова о северных сияниях и магнитных бурях. Ряд интересных литературных указаний. Из речи Вейерштрасса, помещенной во втором выпуске, интересен совет Якоби о знакомстве старых научных сборников и научной переписке старых ученых. Последнее, безусловно, очень ценно: многие мысли и указания приходили часто в голову и старым ученым, но они не решались их произносить печатно, как, например, и методы свои (напоминающие приемы интегрального исчисления) Архимед изложил только в письме, а не сообщал в трудах, предназначенных для распространения. В моих собственных целях полезно было бы ознакомиться хотя бы с перепиской Негели и Менделя, письмами Дарвина и т. д. Несомненно, что там можно будет найти массу ценного.

Интересно (стр. 95) указание на интернационализм Лейбница. В письме к графу Головкину он пишет: «я не различаю ни наций, ни отечества, я предпочитаю добиваться большего развития наук в России, чем видеть их среднеразвитыми в Германии. Страна, в которой развитие наук достигнет самых широких размеров, будет мне самой дорогой, так как такая страна поднимет и обогатит все человечество». Если сопоставить с этим значительное равнодушие к отечеству со стороны Гете, Гумбольдта и даже (в культурном отношении) со стороны Фридриха Великого (не читавшего немецких писателей и писавшего по-французски), то придется, пожалуй, заключить, что интернационализм вовсе не является высшим достижением, а является уделом наций, не достигших еще национального сознания. Очень печальный вывод.

Интересно — (стр. 124 из статьи Лазарева: успехи в области акустики за последние 15 лет (отсутствие дисперсии звуковых колебаний в газах) нет изменения скорости звука в зависимости от длины распространяющейся волны): очевидно существует глубокое различие в световых и звуковых волнах; конечно, различие это никогда не скрывалось, но этим ставится дело особенно резко.

Очень любопытно, но вряд ли удастся самому в это вникнуть (стр. 140) указание на существование объяснения опыта Майкельсона на основании новой теории электромагнитных явлений, предложенной Гольдгаммером.

Прочел Рескин (см. реферат, 7, 26). Впечатление получилось опять-таки не соответствующее ожиданию. Я теперь почти убежден, что у Рескина я не найду того, что искал на основании указаний у Радля, именно намеков на обоснование объективной эстетики органических форм. Конечно, следует еще прочесть его главную книгу: «Камни Венеции» и затем какую-нибудь вещь о Рескине (хотя бы то, что приведено у Радля).

Впечатление от книги «Сезам и лилии» и два пути мною изложены в реферате. Наиболее интересным указанием надо считать то (стр. 163), что чем благороднее материал, тем менее он терпит симметрию. Можно сопоставлять простые геометрические формы, но поставьте два Аполлона Бельведерских спиной друг к другу и вряд ли вы будете считать, что симметрия улучшила их. В данном случае мы имеем нечто аналогичное в эволюции органических форм: первоначально дело сводится к повторению (последовательно или радиально) тех же структур, а потом симметрия делается все более и более ограниченной. Деградация животных сопровождается в большей или меньшей степени появлением уже исчезнувшей симметрии (сидячие животные, иглокожие и т. д.).

В области физиологии чувств интересно указание, что работа художника Турнера по точности (стр. 248) превосходит изготовление оптических инструментов. Очевидно, мускульное чувство идет впереди зрения.

Симферополь, 23 июня 1919, 18 ч. 30 м

Вчера был на публичной лекции А. Г. Гурвича «Современное состояние дарвинизма». Хотя я и записывал кратко ее содержание, но не буду его излагать, так как остался ею очень недоволен, и из разговора с А. Г. выяснилось, что я многое у него не понял. Начало лекции было очень многообещающим и в сущности им можно было бы воспользоваться для развития эволюционных идей совсем в другом направлении. Именно, Гурвич указал, что дарвинизм постулировал происхождение всех органических форм из одной, что является недоказуемым, маловероятным (и во что в настоящее время совершенно не верят), но что этот постулат был нужен дарвинизму в связи с его мировоззрением. Именно с точки зрения дарвинистов и механистов наиболее вероятным является наиболее простой путь, именно не развитие организмов путем осуществления заранее задуманного плана, а путем нагромождения заранее задуманного плана, а путем нагромождения единичных, случайных факторов; этот путь кажется простым потому, что исключает вопрос о разумном творце органического мира. Это безусловно верно, и последовательный дарвинизм, конечно, требует монофилетического происхождения организмов. Отсюда, мне кажется, и следует строить самую серьезную критику дарвинизма, критику не только разрушительную, но и творческую, именно указанием, что наличность определенных путей развития исключает теорию естественного отбора. Между тем, Гурвич даже не упомянул о наличности в развитии организмов определенных путей, а считает, что наряду с двумя указанными возможностями существует третья, по которой развитие организмов есть однозначное следствие параллельной эволюции среды и вообще вселенной.

Другой, по-моему, совершенно неверной идеей является представление (о чем Гурвич заявил в начале лекции), что Дарвин дал почти все положительное содержание дарвинизма и последователи его могли только повредить, почему изложение современного состояния дарвинизма почти всегда сводится на критику дарвинизма. Это опять-таки совершенно неверно: по-моему, лучшим выражением дарвинизма является не Дарвин, а Уоллес и Вейсман, в особенности последний, сделавший все последовательные выводы из дарвинистического мировоззрения. У нас склонны считать известной слабостью то обстоятельство, что Дарвин, первоначально придавший большое значение мутациям, потом от них отказался: это было необходимо, так как Дарвин, как последовательно мысливший человек, не мог отказаться от признания несовместимости мутаций (спортс) с его основным учением. Точно такое же отношение мы видим и по отношению к монофилетическому происхождению. Пока еще теория Дарвина не была достаточно продумана, полифилетическое происхождение допускалось (например, Геккелем и др.), но потом, когда ясно увидели, что эти две вещи несовместимы, возможность полифилетического происхождения отметалась, как явно еретическая. Обратное доказательство полифилетического происхождения организмов есть вместе с тем опровержение селекционной теории.