Жан Лерон ДАламбер (1717-1783). Его жизнь и научная деятельность

И в доказательство Людовик XV прочитал вслух следующие строки: «В Париже живет один из достойнейших в мире людей, средства которого значительно ниже его заслуг и талантов. Я желал бы служить зрячими глазами слепой богине и хоть отчасти исправить ее ошибки. Я ласкаю себя надеждой, что он примет от меня эту пенсию, доставит мне удовольствие быть полезным человеку, соединяющему возвышенную прелесть характера с самыми превосходными талантами». На этом Людовик XV остановился. Госпожа Помпадур засмеялась: «Велика награда достойнейшему!» – и посоветовала королю назначить Д’Аламберу вдвое большую пенсию и запретить принимать благодеяния короля прусского. Но Людовик XV на этот раз не последовал ее совету; он разрешил Д’Аламберу принять пенсию от короля прусского; от себя же ничего ему не дал.

В 1762 году Д’Аламбер, по настоятельной просьбе Фридриха, решился наконец предпринять путешествие в Берлин. Он выбрал время, когда король написал философу: «Теперь я хочу пожить спокойно и отдаться своим музам; я совершенно занят мыслью, как бы исправить несчастные последствия войны, которые глубоко меня огорчают». Д’Аламбер верил в искренность этих слов и относился к королю просто как к своему умному, великодушному, искреннему другу. Два месяца Д’Аламбер пробыл в Берлине в обществе Фридриха, в котором нашел много выстраданного, теплого, сердечного, не похожего на тонкую вежливость вельможи или обыкновенную снисходительность короля. Д’Аламбер чувствовал себя в Берлине совершенно свободно, говорил что думал, не заботясь об этикете, даже не имея о нем понятия. Он писал госпоже Леспинас: «Не надейтесь, чтобы я, по возвращении своем, оставил привычку школьничать или научился бы лучше держать себя за обедом. Король на все это не обращает никакого внимания».

Фридриху очень не хотелось расставаться с Д’Аламбером; настойчиво и горячо просил он философа сжалиться над его бедной сироткой, Академией наук. Они вместе отправились в Шарлотенбург, осмотрели Академию, а потом вечером король спросил Д’Аламбера: что подсказывает ему его сердце? Д’Аламбер просил короля увеличить пенсию великому Эйлеру; последний, обремененный большим семейством, думал уже снова переселиться в Петербург. Улучшение положения Эйлера доставило большую радость Д’Аламберу. Он удивлялся трудам этого глубокого математика, восторгался им и писал в Париж: «Великий Эйлер угостил меня в Академии своим мемуаром о геометрии и обещал дать мне его прочитать домой». Несмотря на все это, между Д’Аламбером и Эйлером не было не только дружбы, но и поверхностной симпатии друг к другу.

Из переписки Д’Аламбера с Фридрихом видно, что первый неустанно заботился об участи талантливых людей, пробивавших себе дорогу.

Личная симпатия Д’Аламбера к прусскому королю не могла изменить его твердого решения не оставлять своих друзей и своего отечества. В то время, когда Д’Аламбер подвергся гонению за свое отношение к иезуитам, Фридрих напомнил ему, что в Берлине он будет всегда принят с распростертыми объятиями. Однако для себя лично Д’Аламбер всего только раз обратился с просьбою к Фридриху. Это случилось, когда ему изменило здоровье и для восстановления сил оказалась необходима поездка в Италию. В то время госпожа Леспинас писала Кондорсе: «Обращаюсь к Вашей помощи, милостивый государь! Наш общий друг Д’Аламбер находится в самом отчаянном положении; силы ему изменяют; его с трудом можно заставить принимать пищу. Но самое неутешительное то, что им совершенно овладела меланхолия и очень глубокая душа его переполнена горестью и печалью; он ко всему на свете стал относиться безразлично-апатично. Он погибнет, если мы силою не вырвем его из того положения, в котором он находится. Ему необходимо уехать за границу».

И друзья, и врачи Д’Аламбера настаивали на его отъезде, в котором все видели единственное спасение. Материальное положение Д’Аламбера исключало возможность такого расхода; тогда он обратился к Фридриху и написал в Берлин: «Здоровье мое с каждым днем все увядает: врачи гонят меня в Италию, а неимение средств удерживает меня во Франции; мне необходима сумма в две тысячи ливров (500 рублей); я беру на себя смелость просить ее у Вашего Величества». Фридрих отвечал ему: «Мой милый Д’Аламбер! Я очень рад, что Вы доставляете случай королю оказать помощь философу». К этому письму было приложено 1500 рублей. Д’Аламбер уехал из Парижа; он и Кондорсе оба съехались в Фернее и дальше не поехали. Здоровье Д’Аламбера несколько улучшилось, но он чувствовал себя вполне несчастным вдали от той, которая так прекрасно обходилась без него. Д’Аламбер вместе с Кондорсе вернулся в Париж, далеко не истратив присланных ему королем денег; он хотел было возвратить королю оставшиеся, но Фридрих ему отвечал: «Пожалуйста, ни слова со мной о финансах; мне и без того здесь о них протрубили уши, и я, как Пилат, говорю Вам: то, что раз написано, то написано». В таких случаях, но только в таких, Фридрих позволял себе говорить тоном, не допускающим возражений.

Через шесть лет после этого Д’Аламбер был в отчаянии, похоронив госпожу Леспинас; его печаль сделалась известна всей Европе. Фридрих, утешая своего друга-философа, писал ему длинные письма; он перепробовал все средства, но не достиг своей цели и как-то раз, желая во что бы то ни стало развлечь Д’Аламбера, заговорил с ним в веселом, шутливом тоне. Д’Аламбер тотчас ответил королю; он обнаружил такую безграничную, глубокую печаль и такие неизлечимые раны сердца, что король содрогнулся, видя, как неосторожно он коснулся этих чувствительных ран. Тотчас он написал философу, искренно извиняясь в своей неосторожности: «Мой милый Д’Аламбер! Сам не знаю, как мог я заговорить в шутливом тоне о Вашем горе; сегодня я получил письмо Ваше и глубоко раскаиваюсь». Таково было отношение Фридриха к Д’Аламберу.

Мы познакомили читателя с фактической стороной этой дружбы; но понятной она может стать лишь при ближайшем знакомстве с замечательной личностью короля прусского.

Фридрих по природе своей создан был, чтобы мыслить и страдать, но обязанности государя поглощали все его время; он был невольным дилетантом в науке, в литературе, в музыке. В области мысли ему доступнее других была философия, потому что имела большее отношение к жизни и не требовала таких специальных знаний, как математика. Мы уже говорили, что образ мыслей Вольтера был наиболее симпатичен Фридриху; Вольтера он боготворил как философа, но болел душой о его нравственной испорченности. Из писем Фридриха видно, что он глубоко страдал от двойственности своих отношений к Вольтеру, который очень часто попирал ногами нежную дружбу короля и отвечал насмешкою на поклонение своему таланту.

Можно себе представить, что согласие ума и сердца в Д’Аламбере больше всего привлекало к нему симпатии короля; это видно также из приведенных здесь его писем. Не зная математики, король не мог оценить великих заслуг Д’Аламбера в этой области; как философа он высоко ценил его, но ставил ниже Вольтера. Д’Аламбер знал это и нисколько не обижался; отсутствие зависти и тщеславия были, как он сам говорил, отличительными чертами его характера. Фридрих Великий вообще отдавал предпочтение философам перед математиками. Д’Аламбера он ставил выше Эйлера, потому что последний никогда не занимался философией, и первому приходилось, так сказать, заступаться не раз за второго, слишком мало ценимого Фридрихом; в великом Эйлере король видел только докучливого слепого старика, обремененного огромным семейством, который все просил о помощи и собирался в Россию.

Наконец Эйлер уехал; Д’Аламбер предлагал Фридриху пригласить на его место молодого Лагранжа. «Мне все равно, – отвечал ему Фридрих, – во всяком случае я рад променять слепого на зрячего». В этом ответе сказывается полнейшее равнодушие к математике и к математикам. Однако Лагранж не поехал в Берлин; точно так же поступил и Лаплас. Впрочем, такое отношение Фридриха к Эйлеру объясняется еще тем, что государь признавал только французскую науку и философию, несмотря на то, что современником и подданным его был Иммануил Кант.