Юрий Гагарин

Анна Тимофеевна Гагарина:

Выскочила наружу и обмерла: держит немец Бориску на весу за шкирку, как щенка. Я к немцу:

— Что творишь, ирод? Малец ведь…

Отпихнул меня немец, подошел к яблоне и подвесил Бориску на сук за воротник пальтишка (30).

В другой раз механик Альберт поддел маленького Бориску за шарфик и подвесил на сук (27).

Валентин Гагарин:

А тут немец выскочил из избы с фотоаппаратом в руках, оттолкнул Юру.

Когда Юра прибежал в землянку, слезы горохом катились по его щекам.

— Мама, Черт Бориса повесил!

Простоволосая, неодетая выскочила на улицу мать. Черт стоял близ яблони и щелкал фотоаппаратом.

— Уйди, уйди! — закричала мама и бросилась к Борису.

Фашист загородил ей дорогу.

— Ах ты, поганец!

Не знаю, откуда взялась у матери сила — оттолкнула она немца, рывком раздернула узел на шарфе, и Бориска упал в снег.

В землянку его принесла она почти безжизненного. После этого с месяц, наверно, Борис не мог ходить — отлеживался и ночами страшно кричал во сне (1).

Во многом благодаря Юре его старший брат Валентин убежал от пьяной компании немецких офицеров. Дело было так. Валентин присматривал за брошенным домом дяди Павла (тот находился в эвакуации). Но как раз эту избу немцы выбрали для своего генерала. У него был ординарец, который заставлял Валентина работать целый день и запрещал отлучаться со двора. Даже в туалет надо было отпрашиваться. Однажды к генералу приехали гости, выпили, и какой-то эсэсовец стащил Валентина с печи и погнал во двор. Парню велели встать у забора и держать бутылки в разведенных в стороны руках. Немцы принялись упражняться в стрельбе, стараясь попасть в мишени. Парень чудом выжил. Наконец пьяные офицеры пошли пропустить еще по рюмочке. В это время Юра (он ходил возле дядиного дома в надежде повидать брата) помчался к родителям, чтобы рассказать, что во дворе стреляют. Мать и отец поспешили на выручку Валентину, упросили часового, и тот позвал переводчика, сопровождавшего эсэсовцев. Переводчик, видимо, был хорошим человеком — тайком вывел Валю со двора (25).

— В подмосковных полях шла большая война, — говорит Анна Тимофеевна, — а у нашего Юры — своя, маленькая, хоть и небезопасная (2).

Юрии Гагарин:

Подражая старшим, мы, мальчишки, потихоньку, как могли, вредили немцам. Разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин (20).

А когда отца на конюшне наказали, он и вовсе об осторожности забыл. Напхал раз Альберту тряпок в движок…

— В выхлопную трубу, — поправил Алексей Иванович (2).

…в выхлопную трубу его мотоцикла (20).

— Ох ты, техник-химик! Какая разница? Важно, что забарахлила Альбертова фунилка. Альберт, конечно, догадался, чья работа, и пришлось Юре у Горбатенькой скрываться (2).

Юрий Гагарин:

Он меня ненавидел и несколько дней не подпускал к землянке. Пришлось ночевать у соседей, а там только и разговору было, как досадить фашистам (20).

Так до самого ухода немцев он у чужих людей и прожил (2).

— Хорошо, что не поймал!

— Какое не поймал! Именно что поймал. Юра несколько дней потом в дом не шел, в огороде прятался, ночевал даже. Я ему и еду туда носила. Потом надоело мне это. Говорю: «Идем домой. Если озвереет немец, так я впереди, мне всё и достанется». Упирается. Отцу говорю: «Прикажи ему. Нельзя же, чтоб ребенок жил на улице». Когда привела его через силу, Альберт только погрозил издали: «Юра никс хороший малшик».

Уже когда Юра приезжал взрослый, я его как-то спросила: «Что он тебе сделал, что ты так боялся?» — «А он, — говорит, — поддал мне кованым сапогом, я и летел шагов двадцать, пока об землю не шмякнулся» (27).

В 1977 году в спешном порядке выходит в свет новая версия повести <Валентина> Гагарина «Мой брат Юрий». Если в предыдущих изданиях в тексте не имелось даже намека на сотрудничество отца Гагариных с оккупационной администрацией, то теперь такой факт освещается, правда, подается под совершенно иным соусом. Автор подробно описывает мужественное поведение Алексея Ивановича Гагарина и его категорический отказ работать на врагов. Кроме того, по версии старшего сына Алексей Иванович был организатором и исполнителем диверсионной акции по уничтожению мельницы, которую неприятель использовал для переработки зерна. Из нового текста читатель узнаёт, в какой сложной ситуации оказался А. И. Гагарин. Оказывается, два немецких солдата, вооруженных автоматами, принудительно водили его на работу! Мало того. Работать на мельнице он был вынужден под постоянным наблюдением и контролем немцев.

<…> В книге приводится также рассказ о зверстве немецкой администрации по отношению к А. И. Гагарину (29).

— Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей, — рассказывает Алексей Иванович. — Бензин мне скупо отпускали, а мотор плохой был, жрал горючее, как акула рыб. Ну, фрицы и обижались, что мельница часто бездействует. А я что — виноват? Пью я, что ли, ихний бензин заместо вина? И как на грех: своим молоть — горючее в наличности, фрицам — его нема. А я-то при чём, раз так получается? Ну, раз взъелся на меня ихний фельдфебель, орет, слюной брызжет: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» А я ему: «Чего ты лалакаешь? Тебе же русским языком сказано: никст бензин!» Он планшетку схватил, чего-то нацарапал на бумажке и мне сует. И опять: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» — аж голова пухнет. Но одно слово я всё ж таки разобрал: комендатур. Ладно, говорю, понял, ауфидер ку-ку! И пошел, значит, в комендатуру… (2).

Гарнизонный палач Гуго, толстый, страдающий одышкой, и переводчик, прыщавый паршивец, отвели Алексея Ивановича на конюшню… (2).

…и финн Бруно. О Бруно стоит сказать особо. Двухметрового роста детина, неулыбчивый, точнее, мрачный даже, он везде и всюду тенью следовал за комендантом: врозь их никогда не видели. Кроме обязанностей телохранителя финн выполнял и другие, столь же щекотливые: числился палачом при комендатуре (1).

— Велели они мне руками за стойку взяться. Схватился я покрепче за эту стойку и думаю: «Экая несамостоятельная нация: и вошь толком не умеет истребить, и человека высечь — на мне же полный ватный костюм». Тут Гуго чего-то сказал толмачу, а тот перевел: задери, мол, ватник. Закинул я ватник на голову, — ничего, меня и брюки защитят! А они обратно посовещались и велят мне ватные брюки спустить. Ладно, на мне кальсоны байковые, авось выдержу. Но и кальсоны тоже велели спустить. Нет, нация не такая уж бестолковая!.. «А совесть у вас есть? — говорю. — Я же вам в отцы гожусь». Куда там! Гуго как завел: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» — хоть уши затыкай (2).

Валентин Гагарин:

Батя вышел из ворот, плюнул и, хромая пуще прежнего, не видя нас, заковылял к дому.

Юра догнал его:

— Больно тебе?

Отец положил ему руку на плечо, сказал глухо:

— Ничего, сынок, отольются им наши слезы.

Я шел сзади и видел, что рука у него дрожит и идти ему трудно. И, наверно, скрывая горечь обиды и унижения, стыдясь того, что проделали над ним, он вдруг примедлил шаг, повернулся ко мне:

— Болтали о Бруно всякое… А он — тьфу! — и вдарить-то как следует не может. Так, погладил маленько…

Ночью, когда все улеглись на нарах, отец, думая, что мы спим, говорил маме:

— Теперь-то я ее умнее спалю. Дай только момент подходящий выбрать… (1).