Шаги по земле

Однажды мы с папой засиделись на берегу, наблюдая закат. А он, как специально, разлился багровостью всех оттенков, заиграл ею, замигал. Поднялся ветерок, осмелел и незаметно наволок на небо тучи, а сам превратился в ветер. По водной глади покатились волны. Но что это? Они с разбега налетали на выстроенные нами каменные гряды и разбивались о них. Опять и опять бушует атакующая камни вода и отступает, пенится и оставляет сероватые шапки на берегу. Все это было таким невиданным чудом, что заходилось сердце и хотелось кричать: «Это море придумал и сделал мой папа!»

Со временем вода в пруду запахла рыбьей чешуей и дальними — за дамбой — камышами, где обязательно водились гадюки. Мы их, конечно, никогда не видели, только это не означало, что их там нет — в эдаких чащобах непременно должны обитать идолища и чудовища, к тому же ядовитые.

9. Уроки при керосиновой лампе

Вечер, горит керосиновая лампа, и вездесущие сквознячки, прорываясь то в щели окон, то в дверь, запрыгивают на мой стол, отскакивают от него, вьются у стен и играют пламенем ламп. Оно приседает и пляшет в стеклянной колбе, а я, посматривая на него, выполняю первое в жизни домашнее задание по русскому языку — это начало второго класса. Открыта новенькая, приятно пахнущая бумагой и промокашкой тетрадь… Рядом, слева, папа — помогает. У меня не все получается — раз, второй и третий я допускаю ошибки, делаю помарки, начинаю писать упражнение наново. Но не хочется нести в школу такую мазню, и я бросаю упражнение на половине сделанного, принимаюсь переписывать его в новую тетрадь. Снова раз, два, три — неудача… То вырванные страницы, то и вовсе испорченные тетради. У меня начинается истерика, слезы.

— Ты не спеши, — откуда-то сбоку подсказывает мама. — Сделай сначала все в черновике, а потом перепишешь.

Однако ступор, неуемная злость на себя, желание быстро получить результат, отсутствие терпения — мешают… Рев и слезы продолжаются на фоне тихих папиных утешений, подбадриваний.

Вдруг я замечаю, что ему это стоит трудов! Я вижу, как папа ищет новые слова, старается. Становится стыдно и стыд приводит меня в норму — нельзя затруднять родителей, они и так много работают, устают.

С трудом я собралась, и наконец у меня все получилось. Это был последний раз, когда родители помогали мне делать уроки — после этого я изменилась в характере, стала терпеливее и больше не нуждалась в помощи.

10. Мужчины за прилавком

Куда бы в свободное время ни шел отец, он брал меня с собой. Помню его завод, гудение вращающихся механизмов, запах мазута, людей в спецодеждах и с черными руками. Завод выпускал запорные вентили для нефтегазовой промышленности, поэтому тут был литейный цех, кузня, механический цех, где на простеньких токарных станках женщины лерками нарезали резьбу на шпильках, сборочный цех, слесарный. В последнем работал папа. Там стояла тишина и было сравнительно чисто, пахло металлическими опилками. На папином столе возвышался закрепленный верстак и лежали чертежи, а еще блестящие штангенциркуль и микрометр — инструменты, невиданные по притягательности и угадывавшейся за этим точности.

Был у завода и свой универсальный магазин, где продавались продукты, одежда, обувь, игрушки, да просто все-все в одном зале. Продавцом там работал мамин двоюродный брат Янченко Григорий Назарович, он же — мой крестный. Завидя нас с папой, он улыбался, протягивал через прилавок руки, папе — для пожатия, мне — чтобы вручить пряник. Дядя Гриша в войну был моряком, поэтому неизменно ходил в тельняшке. А летом, хороня голову от солнца, надевал белую бескозырку с лентами. Он был красив, хорошо пел и плакал, когда выпивал водки. Его сын Павел позже учился со мной в одном классе.

В выборе типично женской профессии Григорий Назарович был не одинок. После Победы к мирной жизни вернулось много мужчин, покалеченных войной, непригодных к тяжелому или подвижному труду. Более подготовленных из них рекомендовали на командные должности, например, председателями сельпо, бригадирами на стройки, завхозами в учреждения, экспедиторами, ну и продавцами.

Такой же универсальный магазин был и в центре села, располагался в одноэтажном добротном здании напротив сельсовета. И торговал там тоже мужчина по фамилии Пышный — хоть и при хорошем росте и стройной фигуре, отличался он хилостью, бесцветностью, совсем не такой красотой, как мой крестный. И был, наверное, совсем молоденьким, глупым еще, неженатым.

Однажды прямо с утра мама послала папу в этот магазин по какому-то срочному делу, за покупками. Он прихватил меня на руки и пошел. Но магазин оказался закрытым.

— Похоже, мы рано пришли, — сказал папа. — Подождем?

— Дя, — поддержала я разговор, сидя у него на руках.

Но время шло, а магазин не открывался. Около него уже собралось много людей, начинало проявляться нетерпение, потом тревога. Наконец кто-то обратил внимание, что магазин заперт изнутри, и, не раздумывая, побежал в сельсовет. Оттуда пришел начальственный человек в сопровождении участкового милиционера. Они вскрыли магазин и нашли там повесившегося продавца Пышного. Как только стало известно столь печальное обстоятельство, папа заслонил мою спину ладонью, прижал к себе и поспешил прочь, чтобы я не увидела мертвеца.

Причиной самоубийства посчитали растрату. Видимо, Пышный допустил ее не по халатности, а намеренно и испугался предстоящей ревизии, о которой его уведомили накануне. Однако скоро стало известно, что растрата оказалась не столь значительной, чтобы расставаться с жизнью. И следствие начало искать другую причину. Оказалось, к растрате Пышного привела любовь, а к самоубийству — коварство возлюбленной. Он дарил ей дорогие подарки, она их принимала, а когда позвал замуж — отказала.

— Еще раз подтвердилась истина, что отчаяние души от чего-то одного не возникает, — сказала тогда мама, когда они с папой, как всегда, за ужином обсуждали сельские новости.

Память сохранила еще одну сценку, произошедшую сразу же, как мы с папой возвращались домой. А может, в другой день? Опять он шел по главной улице села, нес меня на руках. И вот во дворе одной солдатской вдовы послышался шум, крики. Что такое? Папа остановился около их калитки, прислушался, не нужна ли помощь. Ведь женщина жила одна с двумя взрослыми детьми: дочерью, работавшей модисткой в местном ателье, и сыном. Но сын служил срочную службу в армии, и вдовий дом остался без защитника.

Вдруг из дому, закрывая голову руками и пригибаясь, выбежала эта модистка, дочь вдовы, а за ней — сама вдова с качалкой, которой охаживала дочку.

— Ах ты негодная! — кричала бедная мать. — Ты зачем его морочила? Зачем принимала подарки! Бесстыдница! Как теперь людям в глаза смотреть? Уезжай отсюда, от позора!

— И уеду, уеду! — выкрикивала модистка, убегая по грядкам за огород, где дальше шел колхозный сад и не было людей.

Конечно, со временем они помирились, но девушка из села уехала. Иногда она приезжала к матери в гости — вызывающе красивая, в безукоризненного пошива платьях, с накрашенными губами. Даже помню ее зимние пальто, сшитые по моде, чудно сидящие на точеной фигурке. В таком позже фотографировалась молодая Людмила Гурченко.

11. Радости и печали

Много диковинного случалось в наших краях, великого и мелкого, касающегося всего народа и жизни отдельного человека. Люди работали, с вдохновением поднимали страну и созидали ее, но более значительно то, что они не черствели сердцем и не уставали удивляться, по-молодому живо реагировали на неожиданные явления. И сердца их были открыты друг другу.

Однажды, когда я гуляла во дворе, над нашим домом возник сильный гул, причем нарастающий, и рядом метнулась густая пикирующая тень, проехалась по земле, словно сметая с нее все, приглаживая, приплюскивая. Стало страшно, я невольно присела, прижалась к земле и посмотрела на небо — там неслось что-то серое, огромное и явно неживое. А вокруг уже стоял крик: «Самолет! Кукурузник!» — и публика бежала на толоку через нашу усадьбу, по стежке, что шла вдоль вишневой межи. Когда вокруг люди, то и горе не беда, можно заплакать и плач твой будет услышан. На мой рев из дома выскочил папа.