Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Мы подошли к дверям гостиной, которые были нами заперты на обычный внутренний и к тому же очень старый замок. Что стоило этим здоровякам одним сильным рывком расправиться с ним! И вдруг я вспомнила, как в темные ночи поздней осени, когда мы с бабушкой и няней Пашенькой оставались одни в этом флигеле, обе старушки, боясь не существовавших воров, запирались на ночь. Они просто-напросто брали кочергу, вдвигали ее в обе ручки двустворчатой двери гостиной, и она выполняла у них роль прочного засова. Теперь мы сделали то же самое…

Все то, что мы пережили потом, я не забуду до самой моей смерти: каждая минута осталась настолько свежа в моей памяти, точно это случилось вчера. Спустя несколько секунд, как только мы продели кочергу через обе ручки двери, мы услышали, как внизу с грохотом распахнулись двери столовой и пьяные, озверевшие красногвардейцы устремились вверх по лестнице, к нам. Зачем скрывать? Мы просто обезумели от ужаса. По тому, как они лезли наверх, я поняла, что они сильно перепились, и только на это была вся моя надежда. Стараясь перегнать друг друга, они спотыкались, падали. Нагонявшие их сзади, видимо, оступившись на них, тоже падали. Слышались проклятия и невероятная ругань. Наконец, разобравшись, где чья нога и где чья рука, они вставали, помогая друг другу, и снова лезли наверх, и снова, отпихивая друг друга, ссорились и падали…

Из гостиной было две двери: одна вела в акварельную, где была «печь» — вход в «Шехеразаду», а другая — к маме, в спальню. Укрепив кочергу в дверях гостиной и услышав топот по лестнице нежданных «гостей», мы все трое бросились в спальню, и я повернула ключ в дверях на два полных оборота. Только когда ключ щелкнул во втором, последнем, обороте, я поняла, что сделала огромную ошибку. Ведь если им удастся вышибить дверь гостиной (а в этом сомнения не было), то они, войдя в нее, увидят одну из дверец запертой и поймут, что именно за этой дверью мы и находимся. Конечно, надо было запереть обе двери. Это было моей непростительной оплошностью. Наконец, был еще один блестящий выход: можно было отпереть волшебную дверь — «печь» и скрыться в «Шехеразаде». Это, конечно, было бы самым верным, но, говоря искренно, мы просто растерялись. Ошибку нашу исправить было уже невозможно.

А в двери гостиной ломились что было силы. Она вся трещала. Единственное, что мы догадались сделать, так это потушить там все лампады, отчего при плотных спущенных на окнах шторах вокруг стояла чернильная темнота.

Наши сердца учащенно бились; не было никаких сомнений, что дверь уступит их силе, и поэтому каждый удар казался нам последним. Вслед за этой победой они, конечно, бросятся взламывать запертую дверь спальни.

Я даже не могу вспомнить, что в те минуты было с Валей и Лелей, скажу только, что я вся дрожала, словно на тридцатиградусном морозе; я была сама себе противна за эту дрожь, справиться с которой не имела сил.

По ужасающим ругательствам, по смыслу некоторых долетавших до нас угроз и неприличных выкриков не оставалось никакого сомнения в том, зачем к нам рвались эти шесть озверевших, пьяных, потерявших человеческий облик существ.

Однако дверь гостиной все не поддавалась. Тогда после долгой возни около нее и после грохота ударов по ней мы вдруг услышали звук рассекаемого дерева. Видимо, кто-то из них догадался принести из кухни топор, и теперь они рубили дверь.

Я схватила небольшой пуф от маминого туалета: его четыре ножки имели на своих концах четыре довольно больших, тяжелых медных колесика. Перевернув его вверх ножками, я подошла с ним к одному из окон.

— Как только они войдут в гостиную, я разобью окно вот этим и выброшусь вниз, — проговорила я.

— На мороз? В одном платье? Неужели ты надеешься убежать от них? Да они тебя просто пристрелят, если только ты к тому же, прыгая, не сломаешь себе руки или ноги, — сказала Валя. Я понимала, что она права.

— Если ты предпочитаешь оставаться здесь, — сказала я, — это твое личное дело. Но я так просто своей жизни не отдам, этого удовольствия я им не доставлю. Пусть я разобьюсь, но я буду вне дома, я буду изо всех сил кричать, звать на помощь, ведь кругом еще три флигеля, услышит же кто-нибудь меня? Ведь мы не в лесу? Лучше останусь искалеченной, но не послужу для этих зверей забавой…

Но Валя обняла меня, не дав мне договорить.

— Я — с тобой, — сказала она твердо.

Мы невольно взглянули на молчавшую Лелю. Намного старше нас, она и не думала о сопротивлении. С бледным, каким-то позеленевшим лицом и широко раскрытыми глазами, обняв колени, она сидела на диване в состоянии какого-то оцепенения. Валя подошла к ней, хотела ей что-то сказать, дотронулась до ее плеча. Леля вздрогнула, точно от ожога, злобно скривила рот, пытаясь что-то ответить, но ее голос заглушил ужасный грохот: это обломки дверей полетели вниз, по ступеням лестницы. Потом прозвенела, упав на пол, отброшенная кочерга. Пьяные взломщики уже вошли в гостиную и брели в темноте наугад, не переставая ругаться и чиркать спичками.

— С-с-сейчас их всех пер-р-рестр-р-реляю!!! — заплетавшимся языком орал Агеев.

— Погоди, погоди, застрелить завсегда успеем, — отвечал ему Фоменко, которого я сразу узнала по голосу. Затем он начал бормотать что-то невнятное.

Я вспомнила его тупой, словно срезанный, затылок, жестокую линию подбородка. Все шло, как я и предполагала. Конечно, теперь, войдя в гостиную и найдя одну из дверей запертой, они начнут ломиться именно в нее.

— Эй! Выходите! Эй! — орал Агеев.

Подходя то к одному, то к другому окну спальни, я выбирала то, которое казалось мне удобнее для прыжка.

Но тут вдруг что-то страшно ударило в нашу стену, затем послышался грохот, чье-то тело тяжело шлепнулось об пол. Все это покрыл дикий, совершенно звериный вой.

Прислушиваясь, затаив дыхание, мы замерли, и на какую-то долю секунды замерло все и там, за стеной. Потом послышалась суета, зашаркали ноги. Мы поняли, что с кем-то что-то случилось, что он упал и что сейчас его со всех сторон обступили. Мы терялись в догадках. Что могло там, среди них, произойти? Нам было понятно только одно: что это случилось с кем-то в том углу, где стояло пианино, то есть около нашей стены.

Вой перешел теперь в стоны и всхлипывания.

— Не вижу… не вижу… глаз… больница… — долетали до нас слова.

Что же это могло быть? Какое-нибудь несчастье? Но мы не слышали, чтобы кто-нибудь дрался, и никакого выстрела случайного тоже не раздавалось — следовательно, несчастный случай был тоже исключен.

Так или иначе, но неизвестное нам событие, которое произошло там, за стеной, в гостиной, сразу изменило всю ситуацию. Волна нараставших темных инстинктов, жажда насилия и бесчинств спала, она уступила место растерянности. Теперь ругались уже много тише, некоторые даже стали говорить шепотом. Всхлипывавшего человека, с которым что-то приключилось и который между стонами уже довольно внятно просил «холодной водицы испить», просил ему «пособить», мы узнали по голосу. Это был Фоменко. По долгой возне и по некоторым долетавшим до нас словам мы поняли, что его не то понесут, не то поведут вниз.

Стук сапог долго еще раздавался по лестницам, и долго еще внизу, в первом этаже, хлопали дверьми.

Потом мы услышали, как открывали засов входных дверей. Прильнув к стеклу окна, мы жадно наблюдали. В темноте ночи нам очень помогала белизна снега, к тому же вышедшие из дома люди то закуривали, беспрестанно чиркая спичками, то зажигали для освещения клочки сена, разбросанные вокруг. Сначала они все суетились около одних саней, подмащивая сено для кого-то, а затем вывели из дома под руки Фоменко. В темноте ярко белела его непомерно большая голова, которая была вся вокруг обвязана мохнатым полотенцем, и причем таким образом, что половина его лица была скрыта. Его усадили в сани, но он, видимо, очень обессилел, и Колосовский, сев с ним рядом и поддерживая, обнял его. Один из конвойных сел с другой стороны Фоменко, а другой взялся за вожжи. Лошадь тронулась с места.