Максимилиан Робеспьер

Капиталистический уклад зародился во Франции еще в XVI веке. Ко второй половине XVIII века он окреп и достиг известной степени зрелости.

Быстрый рост промышленности вел к развитию городов, ощутимому приросту их населения. Вслед за образованием крупных мануфактур появились первые машины. И все же по-прежнему резко преобладала домашняя промышленность с использованием труда крестьянина-кустаря. Сковывающая роль феодального режима проявлялась не только в преобладании старого цехового строя, но и в правительственной регламентации производства, в наличии непреодолимого барьера таможенных перегородок, связанных со спецификой разобщенности и пестроты административных делений тогдашней Франции.

Что касается деревни — а Франция продолжала оставаться страной аграрной, — то здесь обстояло еще хуже. Развитию капиталистического уклада в деревне мешала вековая отсталость сельского хозяйства. Эта отсталость покоилась на застойности феодальных отношений, на крайней дробности земельных участков, мешавшей введению технических усовершенствований в способы обработки земли, на задавленности нуждой и умственной темнотой основного производителя — крестьянина.

В таких условиях капитализм не мог развиваться дальше, не взорвав старой реакционной системы феодальных ограничений, тем более что противоречия в области производства непрерывно осложнялись острыми социальными конфликтами, вытекавшими из существа политического строя предреволюционной Франции.

Политической вершиной страны была абсолютная монархия с ее центром — королевским двором.

«Государство — это я», — утверждал король. Внешне монархия казалась неограниченной. Генеральные штаты — сословно-представительное учреждение Франции — не созывались ни разу с 1614 года. Парламенты — высшие судебные магистратуры, — чванливые и бессильные, иногда пытались играть в оппозицию с королем, но король каждый раз оказывался победителем. Он назначал и смещал министров, объявлял войну и заключал мир, был волен бросить в тюрьму любого жителя страны.

Однако неограниченный властитель, по существу, оставался марионеткой в руках господствующего класса. Своим колоссальным могуществом он пользовался для того, чтобы исполнять волю помещиков и епископов. Эта воля была направлена на угнетение и подавление. Она угнетала всех, кто не имел привилегий. Она подавляла все, что было новым, прогрессивным, что грозило устоям обреченного феодального строя. Она направляла карающую руку монархии. Страшные летр де каше — тайные приказы за королевской подписью — бросали сотни людей без суда и следствия в казематы тюрем. Под бдительным надзором королевских агентов находилось всякое свободное проявление человеческой мысли. Печатное слово стерегла цензура. Произведения, признанные крамольными, сжигались рукою палача.

Абсолютная монархия была очень дорогим учреждением. Чтобы внушать страх низам и уважение соседям, король должен был ослеплять. Вся жизнь монарха была окружена сложным церемониалом. Его двор, состоявший из верхушки духовенства и избранного дворянства, поражал сказочным великолепием. На содержание придворного штата в пятнадцать тысяч человек шло до сорока миллионов ливров в год — десятая часть всех государственных доходов. Примерно столько же отпускалось на пенсии, подарки и другие подношения тем же придворным. Только на кофе и шоколад к королевскому столу ежедневно тратилось больше, нежели парижский мануфактурный рабочий получал, трудясь непрерывно в течение года.

Великолепие стоило огромных денег.

С денег все и началось.

Первой ласточкой грядущих потрясений, первым проявлением краха феодально-абсолютистского строя, глубоко всколыхнувшим общество, оказался дефицит государственного бюджета, сначала лишь испугавший, а затем прочно зажавший в тиски монархию Людовика XVI.

Дефицит был явлением неизбежным. Его хорошо подготовили предшествующие десятилетия, в особенности последние годы «многолюбимого» Людовика XV, короля, которому приписывали изречение: «После нас — хоть потоп!»

Новое царствование на первых порах кое-кому казалось началом новой эры. Это была иллюзия. Двор быстро разделался с дальновидными министрами вроде Тюрго или Неккера. Траты непомерно росли. Легкомысленная и властная Мария Антуанетта, которую народ наградил титулом «мадам Дефицит», вернула двору внешний блеск времен короля-солнца. Одно празднество сменяло другое, балы чередовались с пышно поставленными театральными представлениями, охота поражала размахом.

А денег в казне не было…

Государственный дефицит рос со дня на день. С миллионов счет переходил на миллиарды. И вот наступил момент, когда казна оказалась не в состоянии оплачивать процентов по займам, а без займов абсолютная монархия не могла более существовать.

Тогда решили вспомнить историю. В прежние времена, если монарх оказывался в столь затруднительном положении, вотировался чрезвычайный налог, помогавший срочно залатать прорехи; но подобный налог могло разрешить лишь одно из сословно-представительных учреждений: либо собрание нотаблей, либо Генеральные штаты. Собрание нотаблей гораздо более устраивало корону, ибо нотабли — лидеры привилегированных и немногочисленные представители третьего сословия — вызывались королем поименно, в то время как в Генеральные штаты делегаты трех сословий избирались самим населением.

И вот в 1787 году нотабли созваны. Учитывая, что сбором экстренного налога вопрос не разрешится, правительство волей-неволей оказывается вынужденным вспомнить планы Тюрго. Перед нотаблями осторожно ставят проект изменения налоговой системы. Пускай часть налогов уплачивают привилегированные сословия, ибо кому же помочь дворянской монархии, как не дворянству, в интересах которого она существует!

Но принцы, герцоги и епископы, привыкшие обирать казну, смотрят на это совсем иначе. Они возмущены. Нет, они не могут поступиться своей важнейшей привилегией, они не станут платить ни одного су, ибо уплата налога — дело податного, подлого населения, всех этих грязных торгашей и мужиков. Оскорбленные в кровных принципах, нотабли-привилегированные не хотят понимать своего короля, и последнему не остается ничего другого, как распустить их.

Этот на первый взгляд парадоксальный, а по существу в данных условиях вполне закономерный конфликт между правительством и высшими сословиями был прологом великой драмы, являясь лишь одной из форм проявления общего безысходного кризиса всей феодально-крепостнической системы хозяйства предреволюционной Франции.

Действительно, финансовый крах 1788–1789 годов тесно переплетался с застоем в промышленности и торговле и со страшным неурожаем и голодом в деревне. Народ проклинал своих поработителей. Поднималась новая мощная волна крестьянских и плебейских движений.

Теперь даже двор понял, что без податного обложения дворянства и духовенства не обойтись. Это казалось единственным средством, позволившим оттянуть приближение революция.

Однако все усилия правительства не могли сломить сопротивления привилегированных. Парижский парламент категорически отказался зарегистрировать королевский эдикт о новых формах налогов, причем — случай беспримерный в истории — не помогло даже заседание с участием короля. Желая дать решительный отпор правительству, парламентарии торжественно объявили, что право утверждать новые налоги принадлежит исключительно Генеральным штатам.

Так высшие сословия в погоне за сохранением своих привилегий нанесли страшный удар своей собственной опоре — абсолютной монархии. Дорого им пришлось расплачиваться за эту ошибку!

Требование созыва Генеральных штатов вскоре сделалось лозунгом всей нации. И вот монархия под дамокловым мечом банкротства, слыша грозный ропот народа, ежеминутно готового начать всеобщее восстание, решила пойти на эту крайнюю меру. Одновременно король вновь пригласил на пост министра финансов популярного среди третьего сословия Неккера. Королевский эдикт объявил созыв Генеральных штатов сначала на 27 апреля, затем на 5 мая 1789 года.

Слухи о предстоящей сессии Генеральных штатов быстро распространялись по Франции. Они достигли Аррасса еще летом 1788 года. Город был охвачен волнением. В учреждениях, в салонах, на улицах без конца обсуждали возвращение к власти Неккера и перспективы на будущее. Один лишь Максимилиан Робеспьер не участвовал во всеобщей суете. Он заперся на несколько дней в своей комнате. Когда он вышел оттуда, его лицо было бледнее обычного. В руках он держал аккуратно перевязанную рукопись — свой ответ на текущие события. Это было воззвание к народу провинции Артуа о необходимости коренного преобразования провинциальных штатов. Полное гневных обличений и политических выпадов, новое сочинение Робеспьера резко отличалось от его прежних конкурсных работ и академических докладов.