Джигит

Он всегда был полон решимости и мрачного юмора, и жизнь его была простой. А когда начальство за многие грехи перевело его с миноносца на транспорт, он выпил последний стакан водки, понюхал свою традиционную баранку и пустил себе пулю в лоб.

И казалось, что он сидит вот тут же, рядом, в кают-компании, огромный, чернобородый, с руками, скрещенными на животе, и широкой благодушной улыбкой.

И было спокойно.

10

- Его истребить надо, - глухим голосом сказал Борщев. - За борт списать! К рыбам!

В носовом кубрике было темно и душно. Освещенные синим светом ночников, в подвесных койках, на рундуках и прямо на палубе лежали полуголые скрюченные тела, больше похожие на трупы, разбросанные взрывом, чем на живых людей.

- За борт! - повторил Борщев. - Суку такую!

От сильного удара встречной волны весь кубрик вздрогнул, и выгнутые тени коек качнулись вправо. Рядом с тусклым медным лагуном три темных человека тоже покачнулись, но удержались на ногах.

- Еще издевается! - и Борщев яростно сплюнул в обрез. - Говорил: может, вам отдохнуть хочется? Отдохнете, говорит, когда мы на рейд вернемся. Пять суток без берега припаял, стервец!

- Стервец, - поддержал чей-то голос из темноты, - это верно. Дышать людям не дает.

Из койки высунулась синяя в свете ночника голова с черными впадинами глаз.

- Больно много воли себе берет. Всю команду тиранит.

И снизу, с палубы, поднялось еще одно мертвенное лицо с крупными каплями пота на лбу.

- Неплохо бы списать.

- Ты слышишь?! - чуть не закричал Борщев.

- Слышу, - ответил спокойный голос Плетнева.

Снова ударила волна, и тени поплыли влево. В дальнем углу кто-то простонал во сне. Глухо лязгнула где-то железная дверь.

- За борт! - вскрикнул Борщев.

- Ты потише, - остановил его Лопатин. Но Борщев успокоиться не мог:

- Что же, по-твоему? Целоваться с немцем этим? Лопатин усмехнулся:

- Мы слишком хорошо с его высокоблагородием знакомы. Целоваться, пожалуй, не будем. - Подумал и добавил: - А неплохо бы потребовать, чтобы его от нас убрали. Верно, Семен?

Плетнев ответил не сразу.

Конечно, явного контрреволюционера Гакенфельта убрать следовало. Но, с другой стороны, пока что вредить он не мог, и можно было временно сохранить его на корабле, чтобы еще сильнее раскалить атмосферу.

Нет, команда уже достаточно озлобилась. Пора бы ей теперь почувствовать свою силу, а то до сих пор она слишком была пассивной.

А если не выйдет? Если командир встанет на его защиту и будет поддержан неладным ревельским комитетом? Если, несмотря на все, Гакенфельт останется?

Что ж, и это в конечном итоге может принести пользу: сплотит команду и малость подорвет авторитет командира. А главное, наверняка разоблачит Мищенку, который в этом деле пойдет за господ офицеров и всем покажет, кто он такой.

- Верно, - сказал Плетнев. - Как придем на рейд, так и созовем общее собрание.

- Собрание! - возмутился Борщев. - Опять разговоры разводить? Никаких собраний, балластину ему на шею - и пусть плавает!

- Замолчи, - снова срезал его Лопатин. - Пустобрех!

- Ты! Ты! - но больше Борщев сказать не успел. Прямо над его головой во всю силу забил большой звонок.

- Боевая тревога! - крикнул Плетнев, и другие подхватили:

- Боевая тревога! Боевая тревога!

Люди соскакивали с палубы и падали с коек, в темноте и путанице хватаясь друг за друга. Набок полетел раскладной стол, и, гремя, отскочила крышка люка в носовой артиллерийский погреб.

Коротким громом ударила наверху стомиллиметровая пушка, и сразу весь кубрик повалился вправо. У выхода была давка, и все время, не переставая, захлебывался звонок боевой тревоги.

Плетнев уже был на верхней палубе.

Миноносец, накренившись на правый борт, полным ходом описывал циркуляцию. Качаясь, плыла выглаженная волна с рваной каймой пены, и дальше в смутной мгле качалось какое-то серое пятно, и за ним опадал высокий водяной столб.

Второй выстрел туда же, влево, и с мостика искаженный мегафоном голос Гакенфельта:

- Два меньше, беглый огонь!

Пятно быстро катилось к носу и почему-то уменьшалось. Позади него пророс новый всплеск, но смотреть было некогда:, нужно было бежать к своим бомбам.

Снова грянула носовая пушка.

Бежавший навстречу Бахметьев взмахнул руками, упал, но вскочил и бросился дальше. У второго аппарата минеры уже были на местах, а подальше, на машинном люке, с биноклем в руках стоял механик Нестеров. И снизу из машины шел тонкий пар.

Плетнев не останавливался. У него было странное чувство, будто он все это видел во сне или в кинематографе и чего-то не мог понять.

Кормовые пушки разворачивались, одна на правый борт, другая на 'левый, и писарь, стоявший у телефона кормового поста, тонким голосом кричал:

- На бомбах приготовиться!

У бомб возился ученик Кучин. Хватался за что попало и недоуменно бормотал. Плетнев оттолкнул его в сторону:

- Пусти.

К счастью, Кучин походное крепление отдал, а напутать ничего не успел. Теперь одно движение рычага - и бомба полетит за борт; только сперва нужно сорвать с нее предохранительную чеку.

- Готовы бомбы! - крикнул Плетнев.

- Есть, - ответил писарь и в телефон повторил: - Готовы бомбы!

- Батюшки! - вдруг сказал Кучин. - Что же это такое?

Миноносец уже выровнялся и шел прямо. Вероятно, прямо на серое пятно, которое было неприятельской лодкой. Носовая пушка больше не стреляла - значит, лодка погрузилась. Что же дальше?

Дальше по звонку бомба полетит прямо в клокочущий пенный бурун за кормой. Что, если от толчка гидростатический диск вогнется и бомба тут же рванет? Не должна, а все-таки черт ее знает, и заряд у нее здоровый.

И, с трудом оторвавшись от кипения крутящейся пены, Плетнев вдруг увидел бледное ночное небо и на нем низкие рваные облака.

Короткий звонок. Нажим на холодную сталь рычага, еле заметный в буруне всплеск.

Ноль раз, ноль два, ноль три ,. и на восьмой секунде резкий толчок, от которого вся корма подскочила кверху. Такой толчок, точно миноносец с размаху ударился о камень.

- Батюшки! - повторил Кучин.

- Чеку снимай! - ответил Плетнев. - Не туда лезешь. Вот она. - И Кучин дрожащими пальцами сорвал чеку.

Снова звонок, опять нажим на рычаг, и через положенный промежуток времени новый взрыв. Дальше как по расписанию - просто и даже скучновато - шесть бомб одна за другой с равными промежутками.

Миноносец опять накренился. Сделали новый поворот, легли на обратный курс и сбросили еще четыре бомбы. Теперь взрывы стали совсем привычными. Даже приятно было ощущать свою разрушительную силу, чувствовать, как от твоих ударов вздрагивает все море.

Прошли еще третий раз широкой дугой, но никаких следов лодки не обнаружили. Если бы удалось ее задеть, на поверхности плавали бы пятна масла и нефти, но никаких пятен тоже не оказалось.

Значит, не удалось. Противник успел уйти и едва ли собирался вернуться. Потому был дан отбой тревоги.

Только тогда заговорили. Из-за плохой видимости лодку заметили слишком поздно, - эх, обида! Она шла в надводном положении, но сразу же стала погружаться, - испугалась, сволочь!

Говорили со злобой. С досадой, что не смогли лодку накрыть и уничтожить, порвать в клочья и уложить на дно. С предельной ненавистью, конечно рожденной страхом.

Плетнев поймал себя на том, что вполне разделяет все эти чувства, но сразу же пожал плечами. Там, глубоко под водой, на лодке такие же рабочие и крестьяне, как эти, вероятно тоже ругались, что не успели выпустить торпеды и разнести миноносец. Все это было невыносимо глупо.

Кстати, это было его первое боевое крещение. Почему крещение? Идиотское слово. Плетнев шагнул вперед, но сразу присел от неожиданной и нестерпимой боли в коленке. Должно быть, он ее зашиб, но когда именно - вспомнить не мог.

Только этого не хватало!