Учите меня, кузнецы (сказы)

Кому посчастливилось в узком кругу слушать устные рассказы Ивана Михайловича, тот, конечно же, помнит, как самозабвенно разыгрывал он свои «нескучалки», как необходим был ему собеседник, слушатель. В такие минуты глаза его становились хитрющими, руки беспокойными, а речь озорной и бурливой. (Кстати, замечу: слушать его импровизации, особенно на солдатские темы, иногда оказывалось «небезопасно» — так крепко заряжались они ядреной шуткой, принесенной из гущи суровой мужской жизни.)

Распространенное суждение: кто хорошо говорит, плохо пишет — не подходило к Ермакову — в произведениях его всегда сохраняется терпкость и пленительность многокрасочной устной речи, ощущается редкостное совпадение особенностей дарования и формы выражения ее.

Какое же удовольствие в наш век усредненного, слишком грамотного литературного языка прочитать хотя бы такие строки о солдате Афонюшке из сказа «Память»:

«Младочертом глядит с фотографии. Левый ус, как всегда, в развихренье, в распыл мелки бесы раздернули, правый, бдительный, тоже проказу и шустрость таит для предбудущей шкоды…

Приключенчецкой жил мужичок.

Звонкопевный, в журавлиную силушку, голос имел, некорыстенький ростик, зовомый «попу до пупка», востропятую поспешь в ногах и проворный сметливый ум. Грамотешка церковноприходская, а на выдумку, вымысел!.. Упомянутый поп его иезуитом за глаза называл. Потому как Афоня со сцены персону сию не отпускал…»

Подчас кажется: Ермакову не хватает обычных слов, и он «ткет» какие-то свои узоры, поворачивая слово и так, и эдак, придавая ему то ласковый, то уменьшительный, то насмешливый оттенок. Нет, наверное, необходимости множить такие примеры, но очень хочется привести еще отрывок из рассказа колхозного сторожа («Зорька на яблочке»).

«Присядет он рядышком, плащишко свой на коленях разместит и — ровно полянку в карманах да в башлыке прихоронил: струечку мяты нос причует, земляничка заистомляется, луговая купавка померещится, тмин-самосейка — полем пахнёт… Неподмесным полевым зазывистым таким надыхом пастухи одни только пропитываются. По соковой ягоде ходят, на медогон-траве дремлют, со всякого цвет-растенья пахучие дымки, вихорки их окуривают, из-под радуги берестяным ковшичком пьют — удивительно ли? Весь витамин земли ихний!»

Густо заправленный просторечиями, сибирскими озорными словечками, природным юмором — язык Ермакова иногда и нарушал привычные «нормы». Встречались у него на первых порах перехлесты, излишества и перегруженность образностью, но эти издержки шли не от изыска или нарочитости, а от естества поистине народного таланта.

Не из словаря Даля, не из памятного непременного писательского блокнотика вливалась в его язык стихия местного присловья, поговорок, пословиц, поскладушек — они его коренные, впитанные с детства, с опытом жизни.

Родился Иван Ермаков 27 января 1924 года на юге Тюменской области в деревне Михайловке Казанского района, богаты эти места и светлыми березовыми лесами (что будут шуметь во многих его сказах), и тучными нивами, и сенокосными угодьями, и хлебосольными песенными праздниками.

В большой крестьянской семье Михаила Тихоновича и Анны Михайловны росло двенадцать детей. Климат дома был здоровый: работящий и безунывный. Многое взял Иван и от неутомимой в работе бабушки Пелагеи Васильевны, что пекла внукам «превкусных хлебных жаворонков и лебеденков», и от дедов Михаила и Тихона — «с бусорью чуток», и от веселого нрава отца, но больше всего от матери Анны Михайловны — человека неистребимой душевной силы. До преклонных лет, живя уже в Тюмени, сохранила она свой бесценный речевой дар, удивляя и радуя всех, кто бывал в доме писателя Ермакова.

В деревне трудовые навыки воспитывали сызмала. «Пятилетним вывез меня отец на пашню, — вспоминал Иван Михайлович. — Впрочем, кто из моих деревенских сверстников не побывал в таком возрасте на пашне… Неискушенные наши предки вряд ли подозревали, что именно этим вешним весенним деньком открывают синеглазые сопливые колумбы первозданную красоту луговых и березовых америк, что именно в этот первый выезд в широкое, как мир, поле ребячья ладонька, впервые после материнской груди, приласкается ко второй, теперь уже вечной кормилице-земле, что именно вот здесь, в борозде, разминая пахучий комочек весенней земли, обретает маленький россиянин шестое чувство — чувство Родины».

Многое закладывает в человеке детство, особенно в художнике, и счастлив он, коли соединятся в чистых истоках его горячая любовь к родной земле и радость труда во имя ее.

Рос Иван Ермаков в суровое и интересное время, когда под напором нового трудно переворачивался старый вековой уклад, когда еще свежа была в семьях односельчан память о кровавых расправах Колчака, зверствах кулацкого мятежа, о героизме первых коммунаров. Но уже гудели на колхозных полях машины, девушки заводили вечерами любимую, песню того времени: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати», а в переполненной читальне деревенские активисты ставили антирелигиозные пьесы с частушками собственного сочинения.

Рано проявилась актерская жилка и в Иване Ермакове. Мать писателя Анна Михайловна до сих пор вспоминает, каким непоседой, озорником был Иван, все придумывал чего-то, «поплетушки плел». Председатель не раз грозился: «Не пущу больше парнишку на поле — как начнет кого-нибудь представлять, все и работу бросают, хохот стоит».

И совсем не случай привел Ивана Ермакова после окончания седьмого класса в 1939 году в Омский областной кукольный театр, где он, пятнадцатилетний, сразу был зачислен в штат актером-кукловодом. Работал и одновременно учился в театральной студий драматического театра.

Хорошело сибирское предвоенное село, поднималось рослой порослью Ивановых сверстников. Отсюда уходили они в сорок первом, тысячи мирных пахарей…

Через год Иван Ермаков стал курсантом 2-го Омского пехотного училища. В апреле сорок третьего был направлен в действующую армию командиром стрелкового взвода. Участвовал а боях на Волховском и Ленинградском фронтах, был дважды ранен, награжден орденом Красной Звезды…

Скупые строчки биографии. А за ними — яростные дороги войны, гибель отца и брата, тепло фронтовой дружбы, солдатского братства, свято сбереженного на всю жизнь, и победные дни, когда «ходили, мы без вина пьяные, выше сердца гордые, по звездочку счастливые, вовек непобедимые… В смертный час эта денечки вспомню».

Демобилизовался лейтенант Ермаков в 1947 году в Эстонии и несколько лет работал там в культурно-просветительных учреждениях. В 1951-м вернулся домой. Заведовал сельским клубом, потом районным Домом культуры, учился в Тобольском культпросветучилище.

Больше десяти лет до переезда в Тюмень прожил Иван Михайлович в Казанском районе. Горькой нежностью и болью вошла в него послевоенная сибирская деревенька, где не исплаканы еще были слезы «о грозных сибирских ротах», — деревенька безутешных матерей, вдов и недоедающих ребятишек, на плечи которых легли многие тяготы обескровленного войной хозяйства.

Много сил отдавал Ермаков клубной работе: организовывал самодеятельность, писал для нее, ставил спектакли, сам играл, сочинял целые программы новых сельских праздников, но главной любовью его оставался кукольный театр. Делал куклы, обучал ребят, выезжал со своими артистами в самые глухие села. Как же ждали, как бегали на эти представления и стар и млад!

Дар рассказчика, потребность общения выливались пока так. И не счесть, сколько доброго, светлого посеял Иван Ермаков в эти годы в прииртышских хлебородных местах. Здесь, в родной Михайловне, он и женился, здесь родились дети.

Дочь Светлана Ивановна вспоминает: отец всегда был с людьми, всегда на людях. В дом вечно кто-то заезжал, заходил — то написать письмо, то «бумагу», то просто за советом и помощью…

А память бережно хранила события, лица, судьбы. И когда в 1956 году, в тридцать два года, Иван Ермаков напечатал в «Тюменской правде» первый свой сказ «Соколкова бригада», это не было пробой пера начинающего автора. Свои, незаемные слова, свои, выстраданные мысли о труде человека, о мастерстве. Герой тоже объявился ермаковский, с задиринкой.