Кабинет фей

А той у королевы было не по себе — не то что у принца. Приходилось, подобно сивилле [178], отвечать на сотню ученых вопросов, иной раз оказывавшихся ей не по зубам. Когда ко двору прибывал посол или еще какой иностранец, ее облачали в платья из бархата или атласа, с корсажем и крахмальным воротником, если же двор бывал в трауре, она надевала длинную накидку и черный креп, и все это ее утомляло; она уже не могла есть что захочет — за ее рационом следил доктор, а ей все это совсем не нравилось, ведь она была своенравна, как и подобало обезьянке, что уродилась принцессой.

Королева пригласила к ней разных учителей, придавших ее живому уму настоящий блеск; она прекрасно играла на клавесине, изготовленном нарочно для нее в большой перламутровой раковине, — вот ведь диво-то дивное! Отовсюду, и особенно из Италии, съезжались художники писать ее портреты, и слава ее разнеслась по всем концам земли: ведь никто еще не встречал говорящей обезьянки.

Принц, такой прекрасный, каким рисуют Амура, очаровательный и умный, и сам был настоящей диковинкой. Он часто заходил к Побрякушке, чтобы поиграть с нею; они забавлялись вместе, и иной раз их беседы из шутливых и игривых становились серьезными и нравственными. Сердце Побрякушки, в отличие от всего остального, не изменилось: и оно всецело, даже чрезмерно было занято принцем. Несчастная не знала, что делать. Она ночи напролет просиживала на оконных ставнях или у очага, не желая укладываться в свою чистенькую и мягонькую корзинку, выложенную ватными тюфяками и нежными перинками. До ее фрейлины (а у нее и впрямь была фрейлина) нередко доносились вздохи и горькие жалобы; становясь все умнее, она делалась и все печальней, и всякий раз, видя себя в зеркале, хотела его разбить; вот потому-то о ней часто говорили: «Обезьяна обезьяной и останется, Побрякушка никогда не избавится от зловредных качеств, присущих ее роду-племени».

Принц, повзрослев, полюбил охоту, балы, комедии, оружие и книги; об обезьянке он уже почти не вспоминал. А у бедняжки все было иначе: в двенадцать лет она любила его больше, чем в шесть. Иной раз она упрекала его за забывчивость, он же дарил ей райское яблочко или горсточку засахаренных каштанов и считал, что кругом перед ней оправдался.

Наконец молва о Побрякушке дошла до Обезьяньего королевства. Король Макак захотел жениться на ней и отправил пышнейшее посольство к королеве — попросить руки своей избранницы. Объяснить суть дела ее первому министру не составило труда, однако пришлось прибегнуть к помощи попугаев и сорок, попросту именуемых трещотками, — они и впрямь трещали так, что даже кортеж из соек, следовавший за экипажем, похоже, не мог их перетараторить, чем был весьма раздосадован.

Возглавлял посольство огромный павиан Ширлимырль. Он ехал в карете, на которой была изображена вся история любви короля Макака и обезьянки Мартыны, знаменитой в обезьяньем царстве. Она встретила страшную смерть в когтях дикой кошки, непривычной к ее проказам. Итак, на карете изображались радости, которые вкушали в браке Макак и Мартына, а также живая и искренняя скорбь короля, оплакивавшего утраченную супругу. Экипаж (который почетно называли придворным) везли шесть белых кроликов лучшей породы. Следом ехала еще одна расписная карета из соломы, а в ней — мартышки, предназначенные в свиту Побрякушке; надо было видеть их пышные наряды — сразу ясно, что собрались на свадьбу. Остальной кортеж составляли спаниели, левретки, сиамские кошки, крысы из Московии, лисицы: одни везли повозки, другие тащили багаж. Впереди всех Ширлимырль, важный, как римский диктатор, и мудрый, как Катон [179], восседал на молодом зайце, скакавшем иноходью лучше английского жеребца.

Королева и не ведала ничего о таком великолепном посольстве, пока оно не подошло к самому дворцу. Хохот народа и гвардии заставил ее высунуться в окно, и тут она увидела самую необычайную кавалькаду, какую только могла вообразить. В это время Ширлимырль с большой обезьяньей свитой как раз приблизился к карете мартышек, подал лапу дородной обезьяне по имени Гиббонья и помог ей выйти, после чего выпустил маленького попугайчика, служившего ему переводчиком, и дождался, пока эта прекрасная птица явится перед королевой и попросит аудиенции от его имени.

Плавно поднявшись в небо, попугай подлетел к окну, у которого стояла королева, и сказал ей мелодичнейшим голосом:

— Сударыня, господин граф Ширлимырль, посол достославного Макака, короля обезьян, просит у Вашего Величества аудиенции, чтобы поговорить о весьма важном деле.

— Милый мой попугайчик, — сказала королева, лаская его, — для начала скушайте гренок и попейте, а затем, прошу вас, передайте графу Ширлимырлю, что он желанный гость в моей стране, равно как и все, кто его сопровождает. Если путешествие из Обезьянии в здешние края не слишком его утомило, он может сразу же явиться в залу аудиенций, где я буду ждать его на троне, и весь двор тоже.

Услышав это, попугай дважды шаркнул ножкой, выбил дробь, пропел что-то в знак радости, а затем полетел обратно, уселся на плече посла Ширлимырля и передал ему благоприятный ответ, который только что получил. Ширлимырль очень обрадовался. Он обратился к одному из офицеров королевы через сороку Трещотку, нанятую переводчицей, и спросил, не предоставят ли ему какую-нибудь комнату, чтобы отдохнуть с дороги. Ему отвели гостиную, выложенную расписным и позолоченным мрамором, одну из самых чистых во дворце. Он вошел туда с частью свиты; обезьяны же, от природы прекрасные ищейки, тотчас обнаружили укромный уголок, где хранилось множество горшочков варенья. И вот мои лакомки угощаются: у одного в лапах хрустальная чаша с абрикосами, у другого — бутылка сиропа, у того мармелады, у сего марципаны [180]. Гордый народец из кортежа, которому от этой трапезы не досталось ни крошки, ни зернышка, был весьма раздосадован, и поэтому одна сойка, болтушка, каких мало, явилась к королеве в зал аудиенций и, почтительно приблизившись, произнесла:

— Сударыня, я слишком предана Вашему Величеству, чтобы участвовать во всем этом расхищении. Какой урон вашим сладчайшим вареньям! Один только граф Ширлимырль съел уже три склянки и пожирал четвертую, без малейшего почтения к Вашему Королевскому Величеству, когда я, содрогаясь от возмущения, полетела сообщить вам об этом.

— Благодарю, дружочек мой сойка, — сказала королева с улыбкой, — однако же не беспокойтесь уж так о моих вареньях, — я жертвую ими ради счастья Побрякушки, которую люблю всем сердцем. — Сойка, несколько пристыженная тем, что наябедничала, молча удалилась.

Через несколько минут явился посол со свитой, одетый не по моде, ибо с тех пор, как вернулся знаменитый Фаготен [181], в свое время столь ярко блиставший в свете, обезьяны так и не имели достойных образцов. На нем была остроконечная шляпа с пучком зеленых перьев, перевязь из синей бумаги с папильотками и большие штаны с рюшами, а в лапе тросточка. Попугай, считавшийся хорошим поэтом, сочинил весьма серьезную речь. Он приблизился к подножию трона королевы, обратился к Побрякушке и произнес: