Там, где Висла-река (польские сказки)

И решил кастелян сам к пастуху идти, зайца у него просить.

«Чай, я не баба, у меня заяц не убежит. Только бы люди про это не прознали», — рассудил кастелян.

Посылает он дочку на чердак, велит в сундуке самый никудышный, молью проеденный кафтан найти и ему принести. Надевает он тот кафтан, жгутом соломенным перепоясывается, из конюшни старую клячу выводит, вместо седла дерюгу кладёт и тайком из замка едет.

Подъехал к Всемилу и просит этак жалостливо:

— Добрый человек, продайте зайчика подешевле. Хочется мне хоть раз в жизни зайчатины отведать.

Всемил сразу пана признал, но виду не подаёт.

— Не годится у такого бедняка деньги брать, — говорит он. — Я вам даром зайца отдам, но сперва исполните мою просьбу.

А кастелян в ответ:

— Почему не исполнить — исполню!

— Вон видите, по меже Барбоска бежит, хвостом машет?

— Вижу, вижу…

— Догоните его и поцелуйте в нос.

Разозлился кастелян: да как он смеет, мужик сиволапый, над барином издеваться!

Но делать нечего. Смирился пан. Не то придётся десять деревень отдать да простого мужика в зятья взять.

Съёжился пан, будто ниже ростом стал, и спрашивает:

— А через листик можно?

— Валяйте через листик!

Кастелян по меже идёт, спотыкается и приговаривает:

— Барбоска, Барбоска! Поди сюда, собачка моя хорошая! Поди сюда!

Не привык деревенский пёс к такому ласковому обхождению: приостановился и ждёт.

А кастелян перед ним на колени — бух! Лист подорожника сорвал и через этот лист собаку прямо в нос поцеловал.

Идёт обратно к пастуху, от злости, как свёкла, красный.

— Исполнил я твою просьбу, — говорит он.

— Как же, видел, видел! Теперь мой черёд вашу просьбу исполнить.

Поймал Всемил зайца и кастеляну отдал.

Кастелян зайца покрепче за уши ухватил, на камень влез, с камня на клячонку вскарабкался — и трюх-трюх в замок потрусил.

Вот уж и мост недалеко. Тут Всемил как щёлкнет кнутом!

И откуда только у зайчишки сила взялась! Вырвался он из цепких панских рук, с лошади на землю соскочил и на луг помчался. Мчится, белый хвостик мелькает, следом пыль завивается.

Напрасно унижался, пан, так ни с чем в замок и воротился.

Четвёртая неделя к концу подходит. Приказчик каждый вечер зайцев пересчитывает и кастеляну докладывает:

— Все зайцы целы. Тыща как была, так и есть.

Переполошился кастелян: как тут быть, как беду отвратить?

Вот велит он четвёрку лошадей в карету закладывать и к соседям едет, к таким же, как он сам, панам, богатым да знатным.

Приезжает и про свою беду рассказывает.

А они ему в ответ:

— Чего горевать, отчаиваться раньше времени! Он ещё вам мешок сказок рассказать должен. Тут вы его и поймаете! Пусть хоть всю ночь напролёт рассказывает, а вы говорите: «Мало! Мешок ещё не полный». Вот и станет он вашим невольником.

Послушался кастелян. Собирает он пир, зовёт на пир панов, знатных да богатых, с жёнами и дочками.

А когда все собрались, велит он большущий мешок из-под овечьей шерсти принести да пастуха позвать.

Проведал об этом Всемил, к управителю поспешил и говорит:

— Как же я в таких лохмотьях в панские покои явлюсь?

Поглядел управитель на его рваную сермягу и молвил:

— Твоя правда, пастух! Не годится в панские покои в лохмотьях идти.

Дали Всемилу кафтан тонкого сукна, пояс широкий, сапоги с подковками да шляпу с павлиньими перьями.

Искупался Всемил в речке, панский брадобрей ему волосы подстриг, подровнял. А как надел он нарядный кафтан, на кухне так и ахнули: молодец молодцом, прямо не узнаешь!

В трапезной гости за столами посиживают, едят, пьют, веселятся.

— Позвать пастуха! — приказал кастелян.

Входит Всемил — статен, пригож. Такого тут сроду не видывали.

Панны глаз с него не сводят, вздыхают, на дочку кастеляна с завистью поглядывают, и каждая про себя думает: «Вот бы мне такой красавец в мужья достался, не посмотрела бы я, что он пастух…»

Дочка кастеляна вздохнула горестно и шепчет:

— Уж больно мешок-то велик!

Встал Всемил, где ему велели, перед ним мешок на распорках повесили, и начал он сказки сказывать.

Рассказывает разные были-небылицы, сказания да предания, что в татарской неволе у костра наслушался.

Одна сказка страшней другой, одна другой диковинней и забавней.

Вот говорит он час целый. Заслушались гости, есть-пить перестали, мыслями в дикие степи перенеслись. Чудится им, будто они на диких конях скачут, в кибитках на голой земле спят, из луков стреляют.

Сколько на белом свете чудес!

Панна отцу подмигивает, знаки делает: загляни, мол, в мешок, много ли он наговорил.

Заглянул кастелян в мешок и только рукой махнул:

— Мало! Ещё дно просвечивает.

Тут Всемил говорит:

— Хватит этих ужасов да страхов! Расскажу-ка я вам весёлую историю. Вот сижу я как-то раз на лугу и зайцев пасу. Глядь — прямо ко мне бедняк на кляче трусит. Кафтан на нём старый-престарый, молью траченный, вместо седла — дерюга, вместо стремян — прясла.

И был тот бедняк как две капли воды на нашего пана похож.

Глаза точь-в-точь как у нашего пана, серые, волосы, как у нашего пана, седые…

Кастелян забеспокоился, на скамейке заёрзал. «Что он болтает? Вдруг гости догадаются?»

— Попросил у меня бедняк зайца, а я ему и говорю…

Кастеляна холодный пот прошиб. «Сейчас проболтается, что я пса в нос поцеловал».

Не вытерпел тут кастелян, к мешку подбежал и как закричит:

— Хватит! Хватит! Полон уже мешок!

А дочка ему вторит:

— С верхом! Сказки высыпаются.

Вот как стал Всемил зятем знатного пана кастеляна.

Тремил

Далеко-далеко, там, где гряда отвесных скал высится, а вокруг дремучий лес шумит, есть пещеры глубокие. И в трёх самых глубоких три отшельника жили, три мудреца.

Вдали от суеты людской, от песен да пляса слушали они, как трава растёт, следили, как луна по небу ходит, и учёные книги писали.

Лес их грибами и ягодами кормил, ручьи поили студёной водой, а ворон поднебесный из селений хлеб приносил.

Вот однажды идут три отшельника лесом и слышат — кто-то пищит в кустах. Раздвинули ветки, смотрят — на земле мальчонка лежит, кулачок в рот засунул, сосет и плачет. Знать, есть хочет.

Один отшельник поднял ребёнка с земли, другой укрыл полой плаща, третий призадумался, чем бы его накормить. Ведь его, как ягнёнка или новорождённого зайчонка, молоком поить нужно. А где в лесу молоко взять? Жалеют отшельники мальчонку, озираются беспомощно, а младенец плачет-заливается.

Тот отшельник, который за солнцем, луной и звёздами наблюдал, поднял кверху лицо и воскликнул:

— Помоги нам, солнце золотое в небе высоком!

Второй отшельник, который все травы знал, цветы и деревья, обернулся лицом к лесу и воскликнул:

— Помоги нам, зелёный лес!

А третий — друг лесного зверья и птах небесных — воскликнул:

— Приди, мать звериная, накорми человеческого детёныша!

И солнце выглянуло из-за туч и позолотило поляну, зашелестели, расступились бересклет, барбарис и дрок, и серна вышла из чащи зелёной. Вышла, остановилась на солнечной поляне и проговорила человеческим голосом:

— Вот пришла я! Детёныша моего волки загрызли. Вымя у меня полное, покормлю этого мальчика.

Сказала и легла на траву.

Поднёс отшельник младенца к серне, и стал он жадно сосать тёплое молоко. Сосёт и, как котёнок, тихо урчит от удовольствия. Отшельники рядом на траве сидят, гладят серну и радуются.

— Как же мы его назовём? — спросил один.

— Втроём мы его нашли, и всем троим он нам одинаково дорог и мил, — сказал другой.

— Тогда назовём его Тремил, — предложил третий.

На том и порешили и стали звать найдёныша Тремилом.

Дни идут, месяцы, годы…

Растёт мальчик не по дням, а по часам. Серна его не забывает — навещает, детёнышей своих приводит. Тремил бегает с ними, прыгает, резвится.