Учите меня, кузнецы (сказы)

— Дело-то ведь сейчас не к «устрице» идет, — возразит Мироныч. — Берутся за корма…

— Ждать долго, — отрубит она ему. — Ты вот пятьдесят лет за стадом ходишь — много славы нажил? Где твой результат?

Скажет так, и слов против не найдет мужик.

А из нее, как из обильного рога:

— Сядешь под корову, и весь свет она тебе своей утробой загородила. Ее видно, тебя — нет! Живешь на кукорках… Уехать только к черту, пока суставы гнутся.

Ну и другое подобное. Редкий день не разразится. Даже Мироныча с позиций сбила. Действительно — пятьдесят лет, а ни орденов, ни портретов. В президиумах не сиживал, оркестра не слыхивал. Он-то, правда, не высказывал этого, но я по чему сужу?

Выехал к нам районный наш рентген. Грудные клетки просвечивали. У нас с ним, да не у одних нас, затменья в легких найдены были. Под вопросом. Направляют нас в город. Там, мол, почище аппаратура — уточнят. Ну, просветились мы — никаких затмений у нас нет. Табачина просто сгустился. Районному рентгену, значит, и не под силу. Вышли мы из кабинок, подчембарились ремешками — что дальше делать? Обратно автобуса ждать долго, день не базарный. Пойдем, говорю, где ни то на радостях пивка выпьем. На страх чахотке…

— Пойдем.

И угадали мы с ним, удалы алкоголики, в диетную столовую. Город-то худо знаем.

Пива в столовой нет, однако выбивает мой Мироныч талончики — садимся. И случилось нам угадать за один стол с язвенником желудка. Творогу тот выписал. Съест ложечку и прослеживает — в тот отдел угадывает или мимо? Удостоверился, что по маршруту прошло, с язвой посоветуется — еще ложечку съест.

— А помогает все же молочное? — участливо так спрашивает Мироныч.

Сквасился язвенник, рукой махнул:

— Ножа бы ей звонкого… хирургического, — повыше пупка себе указал.

Подзакусили мы — идем по городу, мне ни к чему, а Мироныч солдата приметил. Мороженое тот стоит ест. Ну, и к этому с вопросом:

— А тянет же, служба, на молочное?

— Да купил вот, — говорит, — побаловаться. В увольненье на всяки пустяки тянет.

— Как — пустяки? — зашевелились дворняги у Мироныча. — Это почему так судишь? Тебе значит — «пустяки», «побаловаться», а наши доярки — дождь ли, слякоть ли, гнус — до последней струйки из-под коровы не вылазь, сиди?!

— А красивые они у вас, доярки-то? — не расстраивается солдат.

Миронычу и вовсе неладно:

— Красивые?! Да с таким носатиком единая близко к загсу не рыскнет! За демона лучше…

— Но, но! Папашка… — остерег его солдат. И руки платочком обихаживать начал.

— Чего — «но»?! Чего нокаешь? — вскинулся Мироныч. — Присягу принимал, а как малютка… мороженку лижешь.

— Вы покороче про присягу! — просмыкнул пальцы под ремнем солдат. — Покороче, предупреждаю!

Нос у рядового краснеть начал, а казанки на правом кулаке — белеть. Глаза активные сделались.

Сгреб я Мироныча и во весь упор деревяшки тащу. Пойдем, мол, от греха. Не знаешь разве — у рядовых рука ноская…

Квартал прошли, второй — ворчит мой Мироныч, досадует.

— Баловство нашел!.. Пустяки ему!..

Вывески между тем все прочитываем. «Пиво — воды» нас интересуют. Или недиетная чайная. До автобуса-то долго еще.

Аптеку миновали, музыкальную мастерскую прошли, и попадается нам «Детский сад № 8».

— Зайдем? — остановился Мироныч.

— Это зачем еще?

— Ээ… ребятишек посмотрим… игрушки…

Что ты с ним будешь делать!

Во дворе все поместье оградками разгорожено. Голубые оградки, зеленые, желтенькие. Качели там у них, песок, «кони», «лебеди» с беседками. А посреди всего этого — ребятишки. Крику — что у сорочат с галчатами. Облокотились мы на оградку, наблюдаем.

Через малое время подбегают к нам две девчушки:

— Вам кого, дедушки? Кто у вас здесь?

— А никого, — говорим. — На вас вот посмотреть пришли.

Они друг с дружкой глазенками встретились, приулыбнулись вполгубок, и застесняло их вроде, закокетило. А такие намятышки девчушки — ущипнуть не за что. Мордашки намыты — зайчиков пускают, на щеках по второй ямочке наметилось, на локотках тоже гнездышки.

— Не обедали, мои славушки? — Мироныч спрашивает.

— Нет, — заулыбались опять девчушки.

— А утром какие блюда вам подают? Сегодня вот чем кормили? — заторопился он с разговором.

— Кефир, — отвечают, — и оладьи ели.

— А свежее молочко тоже… тоже пьете?

— Капичоное пьем. С подохлыми чтобы микробами…

Тут их еще набежало — целый табунок напротив нас сгрудился. Поодаль воспитательница стоит. Прислушивается, замечаю.

Малые наперебой докладываются, кого из них как зовут.

— А я — дедушка Богдан, — Мироныч им представляется. — Коровок пасу… чтобы кефиру вам, молочка, сливок, мороженку… Любите, поди?

— Лю-ю-бим! — хором голосят.

— Вот и славно нам! — расцветает у меня Мироныч. — Вот и распрекрасно! Здоровенькими вырастете…

Воспитательница к какой-то своей сотруднице заторопилась. Переговорили между собой — к нам подходят.

— Я здешняя заведующая, — называет себя которая постарше. — Анной Николаевной меня зовут. Подслушивали мы вас, извините…

— А у нас не секреты! — обласкал ее улыбкой Мироныч. — Задушевный, милый разговор у нас…

— Не откажитесь, в таком случае, нашими гостями побыть? — приглашает заведующая. — У нас в городе, — говорит, — вашей пастушеской профессии нет, а ребятишкам интересно. Пора им знать, откуда молочные кисели происходят.

Очутились мы с Миронычем в белых халатах.

— Чего же я им расскажу? — спрашивает у заведующей Мироныч.

— Все рассказывайте! Как вы их пасете, как доите, какие у них, у коров, характеры, привычки. Детям на свежие ушки каждое ваше слово — открытие.

Я, значит, поскольку не пастух, под «грибок» присел, а Мироныч посреди детворы оказался. Сотни полторы их подковкой его окружили. Поначалу мешался он. На распорядок дня все съезжал. А потом наладился. Про свое каждодневное — хитро ли! Повел он свою речь про то, как у коров язык «играет».

— Выгоню их по росе на подсолонок — любимая ихняя и самая едомая травушка, — вот тут оно и начинается у нас. Подсолонок-то низенький, не раз уж сощипанный — все ихние языки мне видно. Ровно веселые, такие игровитые горностайки на поляне зарезвятся. Подумаю, что это проворные щуки на росу из реки вылезли, — и на щук похоже. Подумаю, что сюда со всей деревни озорные котята сбежались, — и котята мне в языках чудятся. А если сто котят на одной полянке разыграются — это, представляете, какое веселье произведется? Журавли запляшут! Бирьки у коров белым паром отпыхиваются, а они — языки — котятки-то, горностайки, щучки придуманные — ой! — чего они только не вытворяют! То в бок, то в другой извернутся — и к ноздрям, и под нижнюю губу, и с подлизом-то, и с заворотом — как они только не отпрактикуют, чтобы вкусную травку себе добыть.

Прихватил себе ус языком и затягивает его:

— От так! — демонстрирует. — От как, мои славушки! С подхватом! Аж щелкоток стоит! Сто ведь языков!

Защелкотали ребятишки. Сияет старый.

— И вот, когда накормлю их по саму голодну ямку, начинается у нас «мертвый час». Только никак не приучу их жвачку на это время выплюнуть. Нельзя им без нее — умереть могут. И вот жует, жует которая и застонет вдруг толстым голосом.

— Объелась, что ли, жадная? — голосок взвился.

— Нет, нет — заторопился Мироныч. — Это ты не подумай! Она не для себя. Теленочку молока надо, тебе надо, мне надо — ну и наестся до стону.

— Тогда касторррки даете? — басовитый один парнишка спрашивает.

Мироныч засмеялся:

— Она ведь не от болести стонет, а от приятности. От сытого своего удовольствия. Им касторка ни к чему. У них, дитенок мой, в требухе четыре отделения. Сычуга, значит, рубец, книжка еще…

— С картинками? — перебила, знакомая нам девчушка.

Расхохотались мы тут все взрослые.

А Мироныч развоодушевился — про Валетку им, про то, как бык Символ грузди разыскивает, про бузовку.

— По мелкому лесику если бегут — истинно конная-буденная скачет: хвосты, как шашки, взнесены, от топота земля гудит, и вся только разница, что не «ура» ревут, а «бу-у-у!».