Седьмая принцесса (сборник)

НЕУЖТО ЛЮДИ ТАК ГЛУПЫ?

— Ты только посмотри! — воскликнула Старая Нянюшка, взяв в руки пару толстых серых чулок. Впрочем, чулки в них угадать было трудно, они скорее напоминали старые лохмотья. — Господи, это даже не дырки, а одна сплошная дыра! Ну, Роли, как тебе не стыдно!

— Вовсе это не Ролины чулки, а мои, — сказал Ронни. — Я их порвал, когда лазил через проволочную изгородь.

— Ну, а эти тогда чьи, скажи на милость? — спросила Нянюшка, вынув из корзинки точно такую же пару и тоже — порванную вдрызг.

— А вот эти мои, — отозвался Роли. — Они порвались, когда я полез на изгородь вслед за Ронни.

Нянюшка укоризненно покачала головой:

— Вас, голубчики, никак не различишь: что лица, что чулки, что повадки — всё едино. Ровно граф Шиньонский да сын старьёвщика.

— А кто они такие? — спросил Ронни. — Ты нянчила сына старьёвщика?

— Конечно, нет. Старьёвщик был так беден, что его сынок сам себя нянчил. И, скажу тебе, славно у него выходило: носил лохмотья, ел хлеб с чесноком да играл с дворняжкой по кличке Жак на берегу реки Луары.

А нянчила я сынка Шиньонского графа, жил он в мрачном замке на холме — как раз над городком, где жили старьёвщик с сыном. У маленького графа, понятное дело, всего было вдосталь, не то что у бедняков: тут тебе и одёжки распрекрасные, и белая булка с куриным бульоном на обед, а играл он с породистым спаниелем но кличке Хьюберт.

Один беден, другой богат, зато в остальном мальчики были похожи как две капли воды. Мы с маленьким графом частенько ходили на реку гулять и встречали там сынка старьёвщика. Мой-то ребёночек разодет, ухожен: и лицом бел, и ручек не замарает, а бедняцкий сын весь в рванье да в грязи. Однако, если б не одежда, их бы никто не различил. Народ только диву давался.

Маленький граф завистливо глядел на бедняцкого сына, тому ведь разрешалось плескаться в речке сколько душе угодно. А лучше реки для купания, чем Луара, во всей Франции не сыщешь: вода, точно мёд, прозрачна, а песок по берегам — чистое золото. Выбегает речка из города и — вдаль, меж песчаных берегов; ивы к самой воде клонятся, цветы пестрят. Но мне было строго-настрого приказано, чтоб, маленький граф не купался и с водой не играл. И я — хочешь не хочешь — подчинилась, хотя жалела моего графёнка несказанно: уж мне ли ее знать, что детскому сердцу любо!

И вот однажды на прогулке графский спаниель Хыоберт подбежал к дворняге Жаку, они потёрлись носами и подружились. Тогда и графёнок с сынком старьёвщика друг другу улыбнулись и сказали: «Привет!» И с тех пор при встрече они всегда друг другу кивали или подмигивали, будто старые друзья. Как-то раз сын старьёвщика поманил графёнка пальцем к речке: иди, мол, сюда, поиграем. Графёнок смотрит на меня просительно, а я головой мотаю. И он, бедный, головой помотал: нельзя, мол, мне. Но рассердился на меня крепко, дулся до самого вечера.

А на следующий день сбежал. В замке поднялся переполох; мы с опекуном и слугами побежали в город — беглеца искать, спрашивали о мальчике всех прохожих и, повстречав старьёвщика, услыхали в ответ:

— Видел-видел. Час назад он с моим сыном на берегу гулял.

Мы бросились к реке, старьёвщик следом, а за ним — ещё полгорода.

И вот, пробежав милю вниз по реке, увидели мы мальчишек: плещутся голышом и сметтся-заливаются. А на берегу куча одежды — лохмотья с кружевами вперемешку. Мы, разъярённые, мечемся но берегу, кричим, чтоб выходили из воды немедленно, а они ни в какую. Наконец старьёвщик вошёл по колено в воду и вытащил упрямцев за шкирку. Стоят они перед нами в чём мать родила и ухмыляются лукаво. Графский опекун открыл было рот, чтобы графенка пожурить, — да так и застыл. Старьёвщик открыл было рот, чтоб отчитать сына как следует, и тоже замер. Дети, раздетые да начисто отмытые, были совершенно одинаковы — не отличишь. И видят, пострелята, что взрослые растерялись, и ещё пуще зубы скалят.

— Эй, сынок! — неуверенно говорит старьёвщик. Но ни один не отзывается понимают, хитрюги, что, открой они рот, их вмиг распознают.

— Пойдёмте, монсииьор! — говорит опекун. А они оба головами мотают, точно немые. Тут меня осенило:

— Ну-ка, — говорю, — одевайтесь.

Я-то думала — выведу их на чистую воду. Но не тут-то бьло. Они похватали что под руку попадётся, один поверх рваной рубашонки сатиновый жилет нацепил, другой на кружевную рубашку рваный пиджачок напялил. Мы совсем растерялись.

Наконец старьёвщик с опекуном, рассвирепев, отвесили каждому по три удара палкой, думали — поможет, но мальчишки только заверещали. А верещат-то все одинаково, что графский сын, что бедняцкий.

— Кошмар какой-то! — сказал опекун. — Этак мы сейчас запутаемся и отведём в замок сына старьёвщика, а графу суждено будет расти в нищете! Неужели никак нельзя их различить? Неужели мы, люди, так глупы?!

И вот стоим мы, головы ломаем, не знаем, как беде помочь, и тут, нарезвившись на приволье, с лаем выскакивают из ивняка Жак и Хьюберт. Несутся к нам, радостно тявкают и… Дворняжка Жак безошибочно бросается к мальчику в сатиновом жилете, а породистый Хьюберт лижет лицо-оборванца!

Уж теперь-то у нас сомнений не было. Переодели мы мальчиков, и старьёвщик препроводил домой своего сынка, а опекун повёл с замок графского сына. В тот вечер графёнок и бедняцкий сынок получили на ужин одно и то же. Другими словами — улеглись спать на голодный желудок.

Но я одного не понимаю: как же собаки различили, кто есть кто? И неужто мы, люди, так глупы?

ПОКРОВ ИРАЗАДЫ

— А силачей ты когда-нибудь нянчила? — спросил — Роли. Нянюшка готовилась рассказать сказку и выуживала из корзинки чулок, который можно было ещё спасти.

— Может, я самый сильный? — настойчиво продолжал Роли.

В последнее время он очень возгордился своими спортивными успехами. Упражнения с гантелями и впрямь давались ему лучше, чем Ронни.

— Вог с тобой, конечно, не ты. Тебе до них пока далеко. Самым сильным был Геракл. А может, Самсон. Оба крепышами уродились! Помню, я любила этих младенцев гостям показывать…

— А кто самая красивая из тех, кого ты нянчила? — спросила Дорис. Она, разумеется, вопросов в лоб не задавала, не уточняла «Может, я?», как делали братья, но втайне надеялась, что Нянюшка признает её самой красивой. Ведь люди про неё часто говорят: «Какая хорошенькая девочка!».

— Кто краше всех, я тебе наверняка скажу, — промолвила Нянюшка и принялась за штопку.

— Самой красивой из тех, кого я нянчила, была персидская принцесса Иразада. Вот все твердят о Елене Прекрасной, из-за которой Троянская воина затеялась, но я-то знаю, что принцесса Иразада краше всех цариц и королев, вместе взятых. Так она была хороша, что на неё и глядеть было опасно. Люди за ней, совсем ещё крошкой, толпами ходили. Бывало, падут слуги ниц на ступенях дворца и ждут: вдруг Иразада покажется хоть на минутку, вдруг им удастся взглянуть на неё украдкой. Отец её, Шах, бросал государственные дела и смотрел на дочь с утра до ночи. Покажись она на улицах города — народ валом валил следом, провожая принцессу до самого дворца. Даже в отцовский сад, где она сидела одна-одинёшенька среди тюльпанов, вечно слетались птицы — взглянуть на её несказанную красоту.

А когда Иразада подросла, все принцы и короли принялись наперебой предлагать ей руку и сердце. Никто из них не видал Иразады, но слухами о её красоте полнилась земля. Её восхваляли люди, воспевали птицы, небесные ветерки шелестели о ней, волны нашёптывали о красоте Иразады прибрежным камешкам. В назначенный день со всех концов света, с востока и с запада, съехались во дворец персидского Шаха короли и принцы, чтобы Иразада выбрала среди них мужа.

Принцесса вошла — и все сердца захолонуло от её невиданной красоты. Она же стала вглядываться в лица, но стоило ей остановить на ком-нибудь взор, соперники тут же убивали счастливца из ревности — чтоб не добился он благосклонности Иразады. В конце концов зал наполнился мертвецами. Два последних принца одновременно вонзили друг в друга клинки.