Приключения Тимы и Тёмы

Я стащил с себя рубашку, намазал её тоже глиной и стал смотреть, что дальше будет делать Тёма. А Тёма подошёл к стене, от которой шёл пар, и вошёл в неё… Я подошёл ближе, протянул руку: вода была горячая, но не такая, чтобы обжечься. Тогда я решился — взял и шагнул в поток, в эту стену.

На меня рухнула гора воды. Это было и страшно, и замечательно! Ничего похожего я никогда не испытывал и подумать не мог, что такое бывает. Вода меня мяла, колотила, щекотала, впитывалась в меня, вытягивалась из меня. Я уже не понимал, где начало, где конец стены, где я вошёл и где мне выйти.

Но вот кто-то дёрнул меня за палец и потянул из воды.

Конечно, это был Тёма.

— Плохо помылся, — оглядывая меня, сказал он. — И рубашка грязная. Смотри, как надо.

Он принёс ещё глины и стал тереть себе кожу. Я намазал рубашку и стал тоже тереть себя. Прямо на глазах рубашка белела, чистыми становились руки и ноги.

— Прямо как настоящее мыло! — удивился я. — Даже лучше!

Из водопада выскакивали то один, то другой тёмик и снова исчезали в воде или бежали к другой водяной стене — той, что без пара.

Когда мы кончили мыться, мы тоже перешли на другую сторону, к другому водопаду. Вода здесь была зеленоватой, похожей на стекло.

Тёма прыгнул в эту стеклянную стенку — и она как разорвалась, впустила его, закрыла, но Тёма тут же снова выскочил обратно.

— У-у-у-у-ух-х-х-х!

Я тоже впрыгнул в эту стену — и тут же вылетел назад: вода была ледяная.

— Зачем же в такую воду? Простудимся.

— Ничего! Чтоб не простужаться, надо закаляться, — сказал Тёма.

Вдруг он заметил мои ободранные локти и колено.

— Возьми глину, замажь. Это, конечно, хорошо, что ты не ныл, только надо раны сразу почистить и замазать. А вдруг заражение будет? Умрёшь — возись тут с тобой. У нас покойников уносят к провалу. Далеко. Очень. Как я тебя, такого большого, потащу туда? Соображать надо.

— А ты соображаешь, что говоришь? — У меня голос дрожал от возмущения.

— А что такого? — удивился Тёма.

— И тебе не стыдно?

— Что стыдно?

— Хоронить меня собираешься?

— Как это я собираюсь, когда ты не умер? Вот когда умрёшь… Провал глубоченный!

— Замолчи! — закричал я. — Что ты болтаешь!

Тёма стоял у моих ног и таращил на меня глаза.

— Что ты кричишь?

— Ничего, — остывая, сказал я. И правда: чего я кричу? Ведь Тёма не человек — человек сразу бы меня понял.

Я хотел надеть рубашку, но она была мокрая. А Тёма уже подвязал верёвочку на пояс и пошёл вон из пещеры.

— Тёма, я что же, так и пойду? Давай подождём, когда рубашка высохнет.

— Зачем ей сохнуть?

— Мокрую же нельзя надевать: воспаление лёгких получишь! Так мама говорит.

— Я не знаю, кто такой «мама», и знать не хочу, но лучше бы твой мама закаляться тебя научил.

Он схватил мою рубашку, подошёл к выходу и растянул её. Рубашка сразу же надулась парусом. Здесь, у выхода, был сквозняк. Через пять минут рубашка была сухая.

После купания в водопаде я чувствовал себя таким бодрым, как будто только что проснулся и сделал зарядку.

Я мог идти куда угодно и сколько угодно.

— Теперь мы куда?

— Ты что, наверх уже не собираешься? — спросил Тёма. И я понял, что он спешит от меня избавиться, я ему уже надоел. Мне было очень обидно: как-никак я человек, а маленький Тёма не только не нуждается во мне, а, наоборот, я нуждаюсь в нём. И я решил, что, если выберусь наверх, сделаю всё, чтобы быть сильным, смелым и закалённым. Решив так, я сказал:

— Пошли. Конечно, я хочу наверх. Очень хочу.

Тёма шёл так, будто его кто-то вёл. Как он находил все эти повороты, переходы?..

Мы оказались в каком-то белом блестящем небольшом тоннеле из прозрачного камня.

— Что за камень такой? — спросил я, потрогав холодную, скользкую стену.

— Самая обыкновенная каменная соль.

— Соль? — удивился я. Лизнул — и правда настоящая соль.

— Фу, — сморщился Тёма. — Что ты делаешь? Ты любишь стенки лизать?

— Что я, ненормальный? Просто дома у нас соль не такая, она… порошок, в банке хранится. А тут целая стена. Никто не поверит, если рассказать.

— Зачем у вас дома соль в банке?

— Суп, например, солить, помидоры… У нас у всех есть соль. Её в магазине продают.

Тёма посмотрел на меня и задумался. Через некоторое время сказал:

— Я бы на твоём месте ни за что не стал возвращаться. Мало того, что там у вас солнце, так вам ещё и соль приходится есть.

Ну что тут скажешь?

— Ты сначала поживи у нас на земле, а потом и говори. Да у нас, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, чем у вас.

— Чем это у вас лучше?

— Лучше, да и всё. У нас, например, цветы есть. А у вас их нет.

— А что с цветами делают?

— Как что? Смотрят на них. Они красивые, душистые…

— Их едят?

— Нет, цветы не едят.

— А для чего они?

— Для красоты.

— Что значит «для красоты»? Пища — чтобы есть, вода — чтобы пить и мыться. Верёвочка моя — привязываться. А для чего цветы?

— Ну как ты не понимаешь… их можно нюхать, смотреть на них.

— Да зачем смотреть-то, зачем нюхать?

— Любоваться. Понимаешь: лю-бо-ваться.

— Не понимаю. Что значит «любоваться»? Полюбуешься — и после этого есть не захочется?

Я готов был стукнуть Тёму — такой он бестолковый.

— Разве ты не понимаешь, что такое «красиво»? Вот, например, водопад ваш.

— Водопад — это понятно: это горячая, холодная вода, можно мыться и закаляться. Такую красоту я понимаю.

— Нет, красиво потому, что он большой, потому что вода, как самое лучшее стекло, ровная, прозрачная. Потому что брызги как искры.

— Странно. А ещё что, по-твоему, у нас красиво?

— Тоннель… Тот, разноцветный.

— Конечно, — согласился Тёма. — Он такой ровный, такой гладкий. Хоть на животе ползи — не обдерёшься.

— Да нет, не потому, что не обдерёшься, а потому, что красивый. Цветной, переливчатый, прямо глаза радуются.

— Глаза радуются? У вас, у людей, глаза умеют радоваться?

— Ну, не глаза… Может, сердце. А может, голова. В общем, весь радуешься, когда красиво.

Тёма задумался.

— Не понимаю я тебя.

Я сделал ещё попытку объяснить ему:

— Ты говоришь: хорошо и красиво то, что нужно, а я говорю: хорошо и красиво то, что просто красиво.

— А разве может быть красиво то, что не нужно?

— Ну… если красиво, значит, оно нужно.

— А зачем такое — ненужное красивое? Зачем цветы, если их не едят?

— А музыка?! Песни? — вспомнил я. — Их ведь тоже не едят.

— Ну вот, ещё и музыка, — развёл руками Тёма и тут же насторожился: — Постой, кто-то сигнал подаёт. Ого! Ну-ка? Ну? Всё. Разбился.

Я изо всех сил вслушивался, но ничего не слышал. Здесь, под землёй, уж если тишина, так тишина, не то что на земле: вечно что-то шумит, гудит, скрежещет, кричит…

— Я ничего не слышал. Звал кто-то?

— У тебя что, родничок не работает? Сигнала не принял?

— Какой родничок?

Я сначала не понял, о чём он говорит, а потом вспомнил, что у маленьких на голове бывает родничок. Мама как-то говорила, что к тому времени, как ребёнок научится говорить слово «камень», родничок полностью зарастает, становится твёрдым как камень, как вся голова. Потрогал свою голову. Конечно, у меня давным-давно заросло.

— У меня не работает. А как он должен работать?

— Обыкновенно. Сигналы принимать. Или передавать. Вот сейчас какой-то растяпа в ущелье свалился. Пока летел, родничок его сигналил, на помощь звал. А как упал, разбился, так и перестал работать.

— Разбился? Надо скорее к нему. Где он?

— Чего теперь к нему… Говорю, разбился.

— У нас роднички не работают, у нас телефон да радио, зато у нас человека не бросают в беде! Может, он жив, а?

— И у нас не бросают, спасают, а тут — кого спасать, если разбился? А где твой телефон да радио?