Дом

— Нет уж, — не согласилась маменька. — Чай пить, да дремать зимой будем. А сегодня кататься поедем.

Она очень любила всё, что связано с любыми перемещениями, будь то поездка из Москвы в Петербург или прогулка до Кукушкиной рощи. И хотя росту маменька была совсем небольшого, даже крошечного (отец иногда в шутку говорил, что если Ваня ростом в маму пойдёт, то две трети их семьи можно будет в табакерке спрятать), но могла без устали прошагать чуть не десять верст. Её кукольные ножки готовы были в любую минуту унести свою хозяйку куда душа пожелает.

— Эх, кто меня за язык тянул? — полушутя полусерьёзно спросил отец, глядя на Ваню.

— Увалень. Огромный, как медведь, и такой же соня, как медведь. Но медведь-то хоть только зимой спит, а этот готов всю жизнь продремать. Эх ты, спи-богатырь, — покачала головой мать, укоризненно глядя на папеньку.

В её словах была большая доля правды. Отец действительно любил поспать, ходить предпочитал неторопливо, а говорить негромко и медленно. Казалось, что всю жизнь он проводит в лёгкой дрёме. Однако, если обстоятельства того требовали, он словно бы просыпался и его голос тут же обретал уверенность, двигаться он начинал скоро и решительно, словно выплёскивал все силы, накопленные за время своего полусна. На любительских спектаклях ему давали главные роли и он с блеском оправдывал доверие. На званых вечерах он неизменно был душой компании, чаще всех шутил, громче всех смеялся и мог всю ночь напролёт петь романсы. Впрочем, случалось подобное нечасто и после таких вспышек, папенька вновь погружался в тихое болото полудрёмы.

Ваня залпом выпил стакан молока и, спросив разрешения, вылетел из-за стола.

От дома до озера было далеко: через сад, через лес, мимо поля с гречихой, мимо старого полевого колодца, мимо сухой вербы, выбеленной дождями и временем и походившей на огромную кость, торчащую из земли. Дальше нужно было снять ботинки, пройти через густые заросли высокого тростника с жёлтыми метёлками наверху. Осторожно ступая по неглубокой воде и илистому дну перейти болотце, и выбраться, наконец, на берег озера, поросший сочной травой. Здесь, надёжно скрытый от посторонних глаз, Ваня и привык купаться.

Когда-то озеро было большим и чистым, но сейчас оно потихоньку превращалось в болото. Берега его густо заросли камышом, тростником и осокой, жёсткой, как тёрка. Ила становилось всё больше, песчаные берега исчезали под его слоем. Озеро мелело. Однако, была в этом и хорошая сторона: теперь оно быстрей прогревалось и это одинаково нравилось и Ване, и зелёным лягушкам, которые не умолкали здесь весь день напролёт.

Становилось жарко. Солнце забралось высоко и стояло почти над самой макушкой. Ваня прищурил глаза, приставил руку козырьком ко лбу и осмотрелся. Вокруг — никого. Он скинул одежду и вошёл в воду. Водоросли щекотно цеплялись за ноги, Ваня ёжился от их шершавых прикосновений и тихо смеялся. Потом вдохнул поглубже, зажал нос рукой и нырнул. Проплыл немного под водой, неумело бултыхая ногами и продолжая зажимать пальцами нос. Отфыркиваясь вынырнул и тут же услышал громкий заливистый смех. Ваня оглянулся. На берегу, возле раскиданной как попало одежды мальчика, сидел Урт и, смеялся, закрыв лицо руками.

— Вот нырнул, так нырнул! Нырок!.. — давился тихим смехом водяной.

Ваня вытер ладонью лицо и обиженно поковылял к берегу.

— Ты, Урт, ужасно вредный, — прошептал мальчик. — Даже вреднее нашего Фомы.

— Ты уж прости меня, я не со зла, — попросил Урт, успокоившись. — Но я последний раз так смеялся, когда Фома случайно в озеро упал. На глине оскользнулся. Он тогда так чихал, кричал и плевался, что кувшинки средь бела дня закрылись, — он покачал головой. — Как же это ты так делаешь-то…

Водяной, делано осторожно ступая по траве, подошёл к воде, вошел по колено, сгорбился, зажал двумя пальцами нос и плюхнулся в воду. Забарабанил ногами по воде, подняв тучу брызг, и, не продвинувшись ни на чуть-чуть, встал. Смех его камнями-«лягушками» заскакал по рябящей воде.

Ваня сидел на берегу и с неудовольствием смотрел на водяного, который несмотря на все свои старания, никак не мог удержаться от смеха.

— Ты перед тем, как нырять, лягушек с головастиками подальше отгоняй, чтоб не видели. А то их со смеху судорога схватит. Потонут, жалко, — улыбаясь вздохнул Урт. — Ох, ты и пловец!

Ваня сидел надутый и чувствовал, как обсыхает кожа на плечах, как капельки скатываются с мокрых волос по спине. От этого было щекотно и хотелось шевелить лопатками.

Вообще-то Урт был очень добрый и миролюбивый, но сегодня на него, видно, нашло насмешливое настроение. Угомонившись, он вернулся к Ване, снял с его головы кусочек какого-то водного растения и сказал:

— Ладно, не дуйся на меня. Я не со зла, просто ты смешной очень. Давай лучше я тебя нырять научу. Хочешь?

Урт говорил неторопливо и плавно, так же как несёт свои воды речка Ягодная Ряса, что протекала неподалёку. Ещё он слегка едва заметно «окал» и растягивал слова, отчего они становились похожими на речные камни «голыши» — такие же светлые и гладкие.

Мальчик повернулся к водяному, заглянул в его голубые, играющие бликами, как вода в озере, глаза водяного и понял, что совсем не сердится.

Потом Урт два часа учил Ваню нырять, и когда у него уже начало что-то получаться, на берегу появился Фома.

— Эй, утки, не закурнались ещё? — весело загорланил он. — Особенно ты, лягушка белая узкоглазая, цапли тебя ещё не склевали?

Урт достал со дна пригоршню песка и сделал вид, что хочет кинуть им в домового. Тот хохотнул и бросился в тростники, откуда тут же раздалось:

Урт засмеялся. Через секунду домовой вышел из своего убежища и уселся на берегу.

— А я сижу дома один. Скучно, мыши от жары спать легли. Дай, думаю, пойду гляну, не утопли вы тут, а то ещё спасай вас. Мороки — то…

Ваня с Уртом подошли к нему. Домовой кивнул им, пошевелил пальцами ног.

— Жарынь какая. Страсть. Аж душа заходится. Искупаться хочу.

— Не пущу, — сказал, улыбаясь, Урт, — а то после тебя тут даже трава по берегам расти не будет. Ты вон чёрный, как головешка.

Домовой, посмеиваясь, подошёл к воде.

— Фома, ты б разделся, — окликнул его Ваня.

— Ничего… — ответил тот, заходя в воду прямо в одежде.

Окунувшись пару раз, донельзя довольный, домовик снова появился на суше. С одеяния его текли потоки воды. Фома, придерживая отяжелевшие штаны, улёгся на траве обсыхать. Закрыл глаза, шмыгнул носом, блаженно потянулся под щедрыми потоками июньского зноя.

— Гроза к вечеру будет, верно, Урт?

— Верно, верно, — отозвался водяной, жмурясь на солнце.

Ваня сидел на мелководье по пояс в воде и смотрел вокруг.

В мире царили жара и покой. Лето разгоралось. Белёсое полуденное небо заливало всё вокруг ленью и истомой, как обещанием вечного счастья. Не хотелось ни думать, ни шевелиться. В вышине редкие прозрачные облака бесконечным кочевьем шли через великие синие степи неба.

Ваня посмотрел вверх и вдруг всё в нём заиграло от какой-то непонятной радости, восторга и надежды.

«Эх, вот сесть бы мне на облако и поехать куда-нибудь далеко. Хоть в Америку, хоть в Африку, — подумал он. — А люди смотрели бы снизу и думали, кто это там на облаке едет? А я б лежал на спине, ел вишни и косточки на землю бросал, чтобы повсюду вишнёвые сады вырастали».

Временами на озеро налетал лёгкий ветерок. Тростники качались, перешептывались о чём-то сухими шелестящими голосами. Покачивали метёлками. Где-то в их чаще попискивали мелкие птички. Перепархивали с лёгким шорохом с места на место. Цеплялись тоненькими, как былинки, лапками за листья, сверкали любопытными глазками. Под водой сновали красивые, словно отлитые из бронзы, караси, чёрными ленточками стелились пиявки, выискивали что-то меж стеблей тритоны, мальки и головастики. Лягушки неподвижно лежали на поверхности воды, с лёгким плеском ловили пролетающих мимо букашек. Сияющие пузырьки воздуха редкой цепочкой поднимались со дна вверх, к небу и солнцу.