Первая заповедь блаженства

При этих словах кто-то хрюкнул:

— Перейдём на подножный корм. Святости — не оберёшься!..

Поэт сверкнул глазами. Он уже с полгода как увязался за обожаемым Дядей Филом в церковь и терпеть не мог шуточек на священные темы. Все мы это знали, но иногда не могли отказать себе в удовольствии подколоть новообращённого. Уж очень забавно было наблюдать, как Поэт, сжимая кулаки, пытается проявлять кротость и терпение…

На этот раз Поэт не сильно обиделся. Все его мысли витали рядом с его расчудесным шалашом, и Поэт постоянно ускорял шаг, с досадой оглядываясь на нас. А мы нарочно шли помедленнее.

Аллеи парка кончились и началась лесная тропинка. Идти оказалось далеко, но в лесу было хорошо, прохладно, комары куда-то попрятались. Тропинка пошла в гору и вскоре привела нас на поросший соснами холм.

— Вот он! — воскликнул Поэт, и у подножия толстой корявой сосны мы увидели довольно-таки неуклюжее сооружение из скрещенных жердей, покрытых не то сеном, не то соломой.

— А если дождь? — с сомнением произнёс Юрист.

— Всё предусмотрено! — радостно ответил Поэт, на четвереньках забираясь внутрь сооружения. — Доктор Кузнецов дал мне тент!

Мы по очереди залезали в шалаш и сразу выползали наружу. Во-первых, потому, что сидеть на торчащих из земли корнях было не слишком удобно, а во-вторых, Поэту не терпелось показать нам и родник в овраге, и земляничник на крутом солнечном склоне холма, и чудесный вид, открывавшийся с его вершины.

Родник понравился нам куда больше, чем шалаш. Мы, как заворожённые, застыли на склоне оврага над тенистой расселиной, на дне которой, на ложе разноцветных камешков колыхалась прозрачная, почти невидимая лужица. Тонкая струйка сбегала с холма в долину. На камне у ключа стояли ковшик и кружка.

— Филипп Михайлович велел их сюда поставить, — сказал Поэт. — Он говорил, в старину так было принято. Чтобы каждый прохожий мог напиться.

Хотя наша лечебница занимала огромную территорию, десятки километров ограды надёжно защищали её от посторонних. Взглянув вниз с вершины холма, я увидел далеко внизу, у самой реки, неприступную белую стену, тянувшуюся в обе стороны, куда хватало глаз. Я узнал это место. Давным — давно, почти два года назад, господин Томмсааре, которого я тогда принял за Ангела, привез меня сюда на сером Паладине.

Поскольку прохожих у нас не водилось, мы решили напиться сами — не пропадать же добру! Вода действительно была вкусная, но очень холодная. Пить приходилось маленькими глотками.

— Красиво, правда? — сказал художник: он стоял рядом со мной и глядел на сверкающие вдали купола. — В следующий раз захвачу этюдник…

— Я попрошу доктора, чтобы он разрешил мне здесь ночевать, — сказал Поэт. — Тогда я смогу ночью вставать на молитву…

Мы фыркнули. Наш Поэт и по утрам-то вставал с большим трудом. Иногда даже Эстонцу не хватало терпения будить его, и доктор выливал на соню стакан холодной воды.

— А что это за церковь на том берегу? — спросил Юрист.

— Храм Покрова Богородицы, — ответил Поэт. — Восемнадцатого века, представляете! А тамошнему священнику уже почти сто лет! И он говорит… Но мы уже не слушали, потому что вспомнили про булочки с маслом и возможность самим приготовить чай на костре.

— Вот это жизнь! — вздохнул я, отваливаясь от потухающего костерка; заложив руки за голову, я уставился в ярко-синее небо.

— Да! — сонно подтвердил лежащий рядом художник. — Скажи?..

Шалаш мы немного перестроили, и теперь в нём умещалось не два человека, а все четверо. Постепенно у нас завелось и хозяйство: посуда, топорик, а под корнями сосны в пластиковой коробке хранились соль, сахар, чай и спички. Мы по всем правилам оборудовали кострище, а вокруг вкопали четыре чурбака для сиденья. Для возможных гостей приготовили ещё парочку.

Мы приходили в наш лагерь после обеда и оставались до ужина. Полдник, с разрешения Эстонца, мы брали с собой. Придя на место, мы проверяли, все ли в порядке, а потом принимались за свои дела. Поэт (которого, кстати, звали Васей) уходил в лес, художник Миша садился над оврагом с этюдником, а юрист Юра погружался в очередной детектив.

Я просто лежал и смотрел в небо. Слушал лесные голоса и думал о будущем. Оно представлялось мне в виде большого светлого зала с распахнутыми настежь окнами. Там была Тийна. Она танцевала…

— Ну, что, может, чайку?

Ко мне подошёл Вася.

— А кто-то хотел поститься до ужина, — как бы невзначай заметил я.

Вася покраснел. Он просто бредил житиями святых, но с молитвой и постом у него упорно не ладилось.

— Давайте чайку, — к костру подошёл художник Миша. — А то я чего-то устал…

— А посмотреть можно? — попросил Вася, который был рад переменить тему.

Миша как-то неохотно протянул нам свою картонку. Подошедший к нам Юра долго и придирчиво сравнивал картину с натурой.

— Вот здесь у тебя трава немножко другого цвета, а так вообще, похоже! — одобрил он.

— Вот так похвалил! — фыркнул я.

— А чего? — удивился Юра. — Я думал, это главное…

— Дурачина, — мне стало смешно. — А композиция? А колорит? Миш, объясни этому ботанику, что главное в живописи!

Но Миша, не ответил. Он сидел, отвернувшись от нарисованного пейзажа, и печально глядел на настоящий.

— Кто знает, может быть, я вижу всё это в последний раз! — тихо вздохнул он.

Настроение на полянке разом изменилось. Трое моих друзей пригорюнились, да и я тоже.

— Илья счастливый! — сказал Юра. — Он останется здесь навсегда!..

— Без вас будет не то, — покачал головой я.

Вася с тоской смотрел на свой драгоценный шалаш…

— Я знаю, что нужно делать! — внезапно воспрянул Поэт. — Надо молиться! Может быть, Господь смилуется, и нас не выпишут!..

С этими словами Поэт отправился обратно в лес. Мы скептически посмотрели ему вслед и погрузились в мрачное молчание. Но ненадолго. Так ярко сияло солнце в небе, так весело пели птицы, такая благодать была кругом, что грустные мысли развеялись сами собой. Четверть часа спустя Вася вышел на полянку и как ни в чём не бывало спросил:

— Ну что, может, чайку?..

По дороге домой мы встретили сгорбленного седого дедушку, который прогуливался под липами, заложив руки за спину и внимательно разглядывая песок аллеи. Это был самый старый доктор лечебницы. В этом году главврач Ольга Васильевна дала ему только двоих пациентов, чтобы у старичка оставались силы вести кружок: в прошлом он был известным художником. При виде него Миша зачем-то спрятал этюдник за спину.

— Добрый вечер, господа, — поздоровался дедушка. — Гуляете? Это правильно. Чудесная погода… Михаил Анатольевич, что это там у вас? Неужели, этюдник? Вы всё-таки решили взяться за летнее задание? Не позволите ли старику полюбопытствовать?..

Миша с обречённым вздохом достал свой пейзаж. Старый доктор изучал произведение так же внимательно, как до этого рассматривал песок.

— М-да, — задумчиво произнёс он, — как я вижу, вы не ставили перед собой задачи создать шедевр…

Миша покраснел.

— Я просто хотел… — залепетал он. — Там так красиво… Меня так и тянуло…

— А почему это вы решили, будто я вас ругаю? — спросил Мишин наставник, и в его острых глазах заплясали непонятные искорки.

Миша промолчал. Вид у него был обескураженный.

— Прекрасная работа! — промолвил старик, возвращая картину автору. — Вы очень меня порадуете, если станете продолжать в том же духе.

Это случилось неделю спустя.

Мы, как обычно, отправились в лагерь после обеда, взяв с собой спальные мешки, сумку картошки и несколько банок с тушёнкой. Настроение у нас было прекрасное: Эстонец разрешил нам остаться в лагере на целые сутки!

Предвкушая такое удовольствие, мы бодро шагали по лесной тропинке. Внезапно шедший впереди Поэт остановился так резко, что Миша не успел затормозить и налетел на него, уронив сумку с картошкой. Картофелины раскатились по траве и сосновым иголкам.