Тридцать три - нос утри

– А мой отец служит на военном аэродроме. Он майор.

Уточнять, что служит отец временно, Винька счел излишним.

– Он, значит, был на фронте, да? – уважительно спросил Глебка.

– Конечно! У него три ордена и куча медалей.

– У моего папы тоже... были. Он погиб в Германии, когда война уже почти кончилась.

Винька стыдливо притих: вот похвастался дурак... Глебка, видимо, уловил его виноватость. И быстро сказал:

– Смотри, у тебя на локте кровь. Капелька...

– Где? Ой... это божья коровка!

Винька осторожным щелчком сбросил коровку в лопухи. Глебка с сожалением заметил:

– Надо было сказать: “Божья коровка, улети на небо...”

– Они вечером не летают. Только при солнышке...

– А я вчера бабочку “Павлиний глаз” видел. Вот такую большущую...

– Не поймал?

– Нет. А зачем ловить?

– Ну, может, для коллекции.

Глебка словно отодвинулся. Снял очки. Стал тереть стекла о ковбойку.

– Я не люблю такие коллекции. Мертвые...

– Я тоже не люблю.

Вдали хрипло затрубил горнист Юрка Протасов. Глебка надел очки и встал.

– Ну вот, поговорить не дадут. – Он сердито отряхнул широкие штанины. – Надо идти...

– Надо, – вздохнул Винька.

В палате Глебка с привычной суетливостью разделся и юркнул под простыню. Лег носом к стенке. Виньке казалось, что Глебка хочет оглянуться на него, но не решается. Винька тоже лег. Приподнялся на локтях, глянул через несколько кроватей на укрытого простыней Глебку и откинулся на спину.

Какие дураки придумали делать отбой, когда за окнами почти что белый день? Солнце золотится на верхушках сосен.

Прошлась по палате Валентина, задернула марлевые шторки (толку-то!).

– Ну-ка всем спать! – И ушла. Небось, на свидание с баянистом Васей.

Всюду шептались. Кого-то огрели подушкой. В углу, где койка Андрюхи Козина (дружка Мумы), рассказывали старый неприличный анекдот:

– Однажды Пушкин, Лермонтов и Маяковский идут по улице, а навстречу им гимназист. Гимназист говорит: “Все поэты дураки...” А Пушкин...

Винька натянул простыню на голову. После разговора с Глебкой было нестерпимо слушать всякую похабщину. Стыдно даже. Как если бы ты сам сказал мерзость, а Глебка Капитанов смотрит на тебя сквозь очки с тихим отвращением. Словно ты на его глазах пришпилил гвоздем к забору бабочку “Павлиний глаз”.

На следующее утро Винька подъехал с хитрыми переговорами к Юрке Шарову. Юркина койка стояла рядом с Винькиной. Шаров был вертлявый и озорной. Насмешливый. Сейчас он сидел на постели и деловито надувал засунутую под майку волейбольную камеру. Видать, его забавляло, как раздувается под майкой тугое пузо.

– Шарик, хочешь я твою рогатку достану, которую Валентина забросила в крапивную гущу?

Юрка зажал резиновую трубку зубами и возвел брови.

– М-м? – Это, наверно, означало: “Ты ненормальный?” В ядовитые джунгли, что позади кухни, человек со здравым рассудком никогда бы не сунулся.

– Думаешь, не достану? Спорим!

Шарик помотал головой. Трубка вырвалась из зубов. Брюхо под майкой опало, струя воздуха вздыбила русый Юркин чубчик. Шарик досадливо сморщился:

– Зачем она мне, эта рогатка? Валька, прежде чем кинуть, порвала ее и поломала.

– Ну... хочешь тогда три моих компота? Сегодня, завтра и послезавтра!

– А я тебе что за это?

– А ты... поменяешься с Ужиком койками. Ты туда, а он сюда. – И Винька почему-то отчаянно смутился.

Юрка, он... бывают же чудеса! Он вытащил из-под майки сдутую камеру, хлопнул Виньку плоской резиной по голове. Дурашливо так, необидно.

– Чудной ты, Грелкин. Если тебе охота рядом с Ужиком быть, зачем в крапиву-то лезть и компот продавать? Я и так... Мне в углу даже больше нравится.

Винька застеснялся еще пуще и даже выдавил “большое спасибо”, что совершенно не вписывалось в рамки лагерного этикета.

Глебка перебрался на новое место охотно. И теперь они с Винькой после отбоя сдвигали железные койки вплотную. Можно было разговаривать хоть до утра. Если, конечно, шепотом.

Ложились они не так, как все: головой не к окнам, а к двери. В этом заключался некоторый риск – можно было не заметить появления Валентины, которая терпеть не могла ночных шептаний. Зато в окне, выше марлевой занавески, им видно было июньское светлое небо.

Ближе к полуночи в небе проступали звезды. Одни – еле заметные, другие поярче. Про самую яркую Глебка шепнул:

– Это планета Юпитер.

После этого они целый час говорили про небесные тела, про книжки “Аэлита” и “Из пушки на Луну” и про то, есть ли на планетах и Луне люди. Решили, что, наверно, есть. По крайней мере, на Марсе. Потому что ученые говорят, будто там есть атмосфера...

Юпитер между тем подобрался к самому краю занавески.

Глебка придвинулся плечом к Виньке, поднял ладонь.

– Смотри, планета сквозь ладошку просвечивает... – Он повертел рукой перед Винькиным лицом.

– Хитрый. Это ее лучи у тебя между пальцев проскакивают.

– Ну и что. А можно представить, что вся ладонь прозрачная.

– Можно, – согласился Винька.

...Потом – и в детстве, и во взрослые годы – Винцент Аркадьевич не раз видел Глебку во сне вот так: он стоит в ночном окне, раскинув руки и упираясь в косяки, а сквозь него просвечивают звезды. И планета Юпитер...

Видимо, дружба с Винькой прибавила Глебке уверенности. Стал он вести себя смелее, разговаривать погромче. Один раз даже заспорил с вожатой Валей на отрядном сборе.

Отряд собрался на костровой площадке, чтобы обсудить важный вопрос: кто как выполняет летние школьные задания. Оказалось, что почти у каждого задание – собрать гербарий. Но у двоих – у Машки Ресницыной и Валерки Савенко – составить коллекцию местных насекомых. Вот тут-то Ужик и подал голос, что убивать насекомых не надо. На Ужика со всех сторон закричали, что это, мол, для науки. Когда приутихли, Глебка негромко возразил, что науке тут пользы нет, потому что здешние мотыльки и стрекозы давно изучены, а коллекции эти – только для отметки в школе или вообще просто так.

Валентина строго сказала, что летние задания – это не просто так, а выполнение учебной программы.

– Бабочкам и жукам от этого не легче, – тихо, но упрямо возразил Глебка.