Мальчики и девочки (Повести, роман)

– Мама, мы с Ленкой еще немного посидим, – сказала Надя, – пусть свет везде горит: и в кухне, и в комнатах. Все лампочки.

– Зачем в кухне?

– Ну, в честь моего дня рождения. Хотя бы до двенадцати. Как будто все продолжается.

– Пусть, пусть, Наташа, – обнял за плечи жену Николай Николаевич. – Семнадцать лет человеку исполнилось. Такой яркий день.

Посмеиваясь, они ушли в большую комнату наводить порядок, а подружки с проигрывателем перебрались в Надину комнату. Все лампочки в квартире горели в полный накал, как бывает, когда в доме много гостей.

– Его ждешь? – спросила Ленка. – Как маяк оставила?

– Да. На всякий случай пусть погорит немножко. А то он приедет, увидит, что свет погашен, и постесняется зайти. Я была почти уверена, что он сегодня придет.

– Надо было позвонить, как я советовала, и пришел бы.

– Нет, звонить я не буду. Он не может не прийти. После того, как он хотел меня поцеловать, он же не может не прийти? Надо только ждать.

– Ждать, – безнадежным голосом произнесла Ленка. – Ты сколько уж ждешь? Больше полгода.

– По-твоему, это много?

– Не знаю. Я, наверное, не смогла бы, плюнула на него и закрутила бы кому-нибудь в отместку голову. Тем более, что у него жена и дочь.

– Вот из-за Дуськи и Тани я и не могу позвонить. Мне кажется, если я позвоню, то я в чем-то их обману. А я их тоже люблю, понимаешь?

– А если он к тебе придет, он их обманет, – рассудительно сказала Ленка.

– Это меня больше всего и мучает. Но он же хотел меня поцеловать. Он же не может после этого не прийти. Как ты думаешь? Я почти не ждала его все эти дни, просто знала, что он придет, но не скоро. А сегодня почему-то решила, что это случится сегодня. Я сама виновата. Я не так ответила, когда он спросил меня. Если бы я по-другому сказала, ничего бы не случилось, и мы встречались бы, как раньше: Дуська, Таня и я. Таня очень хорошая. Ты ее не знаешь. И актриса она хорошая.

– А мне она все равно не нравится, – сказала Ленка.

– Почему? Ты же ее не видела.

– И видеть не хочу. И на фильмы, в которых она играет, не пойду.

В двенадцать часов Николай Николаевич потушил свет на кухне, потом погасла настольная лампа у родителей, и, наконец, нагрянула темнота в комнату к Наде. Темнота была не только вокруг, она пробралась и внутрь и поразила часть души… образовала частичное затемнение в груди около самого сердца, подобное тому, что врачи обнаруживают в больных легких. Небольшое пятнышко этого затемнения появилось еще тогда, когда она убежала от Марата.

Учиться с каждым днем становилось труднее. Назревал конфликт с математикой. Собственно, уже назрел. Накануне семнадцатилетия Михаил Назарович поставил Наде двойку. Не сумела собрать правильно в левой и правой части функции с одинаковыми углами, не сумела применить метод вспомогательного угла.

Рассерженный учитель с такой свирепостью надавил на карандаш, что большая жирная двойка отпечаталась на многих страницах тетради.

– Что, совсем перестала заниматься математикой? – спросил он, передавая тетрадку, и в его голосе прозвучали уничтожающе-презрительные интонации.

Этот грубоватый неприятный человек, отказавшийся ехать в Ленинград, с ревнивой любовью относился к своему предмету. Ему казалось совершенно естественным, что Надя должна быть первой ученицей у него. Он так и сказал ей:

– Не забывай, что Леонардо да Винчи был не только прекрасный рисовальщик, но и инженер. Не забывай, что конь Петра Первого никогда не смог бы удержаться на задних ногах, если бы не строгий математический расчет Фальконе. Я уже не говорю про сферический купол собора Святого Петра в Риме. Его, между прочим, построил и рассчитал Микеланджело.

Он любил самозабвенно свои трудные задачи и примеры. Флегматичный и ленивый в обычной жизни, вызывающий у своих коллег-учителей скуку, он мгновенно выпрямлялся и оживал при виде первой цифры на доске, выведенной неуверенной рукой. Всякая неуверенность и медлительность его раздражали и просто бесили. Выхватив мел, он начинал сам записывать и решать. Впрочем, «записывать» сказано слишком мягко. Он размахивался и ударял мелом о доску, выдавливая на ней уродливое подобие осыпающихся цифр и знаков. Он крушил, уничтожал трудность, заключенную в скобках, квадратных корнях и углах. Очень часто одного кусочка мела ему едва хватало для решения одного примера, и последние цифры он писал пальцами, и ребятам приходилось угадывать их по движению его руки.

– Ну что? Трудно? – спрашивал он обычно. – Это же простой пример. Его давали в МГУ на мехмате в 1966 году на экзаменах. Кому трудно, поднимите руки.

Трудно было многим, и Михаил Назарович обескураженно разглядывал лес рук. Он хотел сделать из них современных кибернетическому веку людей, а они голосовали против. Он им не верил и Наде не верил больше всех. Ее двойку он считал личным оскорблением.

Война началась до того, как учитель и ученица осознали это. Надя особенно старательно готовилась к урокам математики, а Михаил Назарович изобретал все новые и новые способы напомнить девушке о двойке, о пренебрежении к точным наукам.

– Так! – многозначительно произнес математик, входя в класс. – Все на месте? И Надя Рощина?! Какая приятная неожиданность! Я думал, она не придет.

– Почему вы так думали? – спросила Надя.

– Ну, перекличку мы сделаем потом, – радостно потирая руки, сообщил учитель классу, – а сейчас почитаем газетку. Вот тут одна из наших учениц, давая интервью, в частности сообщила, что точные науки ей, вероятнее всего, не понадобятся. Вот тут, – и, отчеркнув слова, он похлопал по газете рукой, но читать не стал. – Так, Рощина?

– Да, я так говорила, – ответила Надя, поднимаясь и чувствуя неприятное покалывание в сердце. – Я так считаю. Я собираюсь поступать во ВГИК или в полиграфический, точные науки мне там не придется сдавать на экзамене. Это я и имела в виду…

– Значит, я напрасно сюда прихожу? – В голосе учителя прозвучали ничем не прикрытые обида и разочарование.

– Почему вы так должны понимать мои слова? Я говорила об институте, но это когда еще будет! А пока я учусь в школе и обязана знать все, что вы задаете. А когда не знаю, получаю двойку.

– Значит, ты оставляешь за мной право ставить тебе двойки? Ну и прекрасно. Тут вот еще сказано, что твой любимый художник Боттичелли. Так это?

– Да, – недоумевая, ответила Надя.

– А как тебе нравится Жергонн?

– А кто это?

– Математик, геометр. Мне кажется, мы с вами проходили метод Жергонна, когда строили окружность, касающуюся трех данных окружностей. Но для тебя это, конечно, слишком сложно. Ладно, выходи к доске, возьмем у тебя полегче интервью.

Он оставил газету на столе и отошел к окну, освобождая Наде место у доски. С неприятным чувством неловкости и побаливающим сердцем Надя вышла к доске и взяла кусочек мела.

– Чертить тебе ничего не придется, – сказал Михаил Назарович, – мы не смеем тебя утруждать. Что бы у тебя полегче спросить? Ну, скажем, что такое ромб?

– Ромб, – начала отвечать Надя, не глядя на учителя, – это геометрическая фигура.

– Что?! – удивленно вытянулось его лицо.

– Геометрическая фигура, – повторила она тихо.

– Фигура с руками и ногами, да? – мстительно спросил учитель и попятился назад с такой силой, что чуть не выдавил подоконник наружу. Его острый аскетический подбородок презрительно заострился.

– Ромб, – поправилась Надя, – это такое геометрическое тело, у которого…

– Что? – совсем уж преувеличенно изумился Михаил Назарович.

– Тело, – машинально повторила Надя.

– Ну, давай, давай…

Он крепко обхватил себя обеими руками, показывая, что теперь непременно ее выслушает, какую бы глупость она ни сморозила. Но девушку оскорбило его пренебрежительное «давай-давай», и она замолчала, хотя поняла, в чем заключается ошибка. Он требовал, чтобы она точно по учебнику дала определение ромбу.

– Антонов, внеси ясность, – сказал Михаил Назарович.