Львенок

— Да вы просто рыцарь! — иронически воскликнула она. — Но у меня уже все прошло!

Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.

— Чай — отличный напиток, — сообщил я. — Он вас освежит.

— Я вспотею, — сказала барышня Серебряная.

— Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.

— Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.

Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.

— Какой Владимир? — спросил я, неумело разыгрывая равнодушие.

— Мой Владимир.

С сердцем случился миниинфаркт.

— А кто такой ваш Владимир?

— А зачем вам это знать?

Зачем, барышня Серебряная? Вы же отлично понимаете, зачем. Но тут мне пришла в голову спасительная мысль.

— Да, точно, незачем мне это знать! Вы же употребили прошедшее время.

Пауза. Антрацитовые чертенята взглянули на меня поверх чашки с чаем.

— Однако же он жив, — злорадно сообщила Серебряная. — Несмотря на прошедшее время.

— Какая у него может быть жизнь, — сказал я, — если вы говорите о нем в прошедшем времени.

Она засмеялась.

— А барышня Каэтанова? — хитро поинтересовалась Серебряная. — Или это не настоящее время?

Луч солнца, пробравшийся сквозь листву каштана, зажег на платье барышни Серебряной розовый огонек. Я накрыл ладонью ее колено и произнес с чувством:

— О чем вы? Оно никогда не было даже давнопрошедшим!

Серебряная насмешливо приподняла брови и левый уголок красивого рта. Потом сняла одну ногу с другой, а когда вследствие этого моя рука оказалась в ее розово-белом полосатом подоле, взяла чайную чашку в правую руку и левой аккуратно опустила мою руку на скамейку рядом с собой.

— Какой же вы жестокий, — изрекла она, совершив все эти манипуляции.

— Вы о чем?

— Девушка страдает где-то в С лапах, а вы здесь тем временем…

Она замолчала.

— А я здесь тем временем?..

— Не знаю. Но по-моему, вы пытаетесь охотиться в угодьях вашего друга.

— В угодьях? — повторил я за девушкой со всей возможной многозначительностью, да еще при этом взглянул ей прямо в глаза. Из них вылетело крохотное, но очень прочное лассо и в долю секунды обвилось вокруг моего сердца, едва оправившегося от инфаркта. — Но ведь мой друг с вами не ветре…

— Но он хотел бы! — перебила меня девушка. — Вы сами это сказали.

— Еще бы ему не хотеть… я бы тоже хотел.

— А вот я — нет.

— Нет? Почему?

— Потому что вы типичный жалкий обманщик. Я пока еще в своем уме.

Я словно перенесся во времена собственного зеленого отрочества. Болтовня с Серебряной доставляла мне куда больше удовольствия, чем все стихи всех вместе взятых заслуженных поэтов республики.

— Вы несправедливы ко мне. Никакой я не обманщик, — проговорил я серьезным тоном. — Я никому ничего не обещал.

— А как насчет барышни Каэтановой?

Ах да, барышня Каэтанова. Я грустно изрек:

— Человек так одинок в этом мире!

— Час от часу не легче! Значит, вы забавляетесь с бедной девушкой только от скуки?

— Мне не скучно. Мне грустно.

— И каково же ей будет, когда вы…

Пауза.

— Что — «когда»?

— Ну, когда вы сделаете то, что вы обязательно сделаете?

— А что я сделаю?

— Не буду я ничего объяснять. У таких, как вы, все на лбу написано.

И Серебряная приняла строптивый вид.

Я усмехнулся:

— Я ее не брошу…

— Да ну? — удивилась она.

— … по крайней мере до тех пор, пока не отыщу ей достойной замены. — Я говорил нарочито цинично, зная, что им это нравится. Русалка реагировала восхитительно.

— Вот как? — подняла она вновь брови. — И когда же это произойдет?

— Не знаю, — объяснил я. — Но твердо надеюсь, что скоро.

Я все более отчетливо понимал, что либо барышня Серебряная тоже на меня запала, либо что она — очень тертый калач. За такое короткое время я не успел еще толком в ней разобраться.

В маленьком кафе, куда она затащила меня поужинать (я чувствовал себя там несколько неуютно, потому что всего в двух улицах оттуда жила Вера и мы пару раз заходили сюда с ней перекусить), она выспрашивала меня о моем прошлом…

Я признался, что в основе моей поэтической карьеры лежит дипломатия. Когда-то, на самой заре социалистического строительства, я заслужил репутацию смелого новатора, включив в свой первый, насквозь железобетонный сборник цикл любовных стихов. Легкая паника в рядах литкритиков, вызванная этим обстоятельством, послужила мне рекламой, и с тех пор читающая публика отличала меня от прочих «железобетонных» авторов. Серебряная высказала желание послушать что-нибудь поэтическое из той моей книжки.

— Да я все давно перезабыл, — сказал я. — Уже семь лет прошло.

— А я думала, поэты свои стихи помнят.

— Только те, в которые вкладывают чувства, — объяснил я. — Но вы же сами сказали, что в моих творениях их и в помине нет.

— В тех, что пишете сейчас, нет. А тогда, может, вы…

— Как тогда, так и сейчас, — сказал я. — Только тогда мне это не мешало.

— А сейчас мешает?

— Начинает мешать, — открыл я ей самую горькую из всех тайн моей нынешней жизни. — Поэтому я печатаюсь теперь только изредка, в газетах. На то, что печатают в газетах, никто не обращает внимания, а я не выгляжу обманщиком, когда предъявляю членский билет союза писателей.

— Но вы же все равно немного обманщик, правда?

Я пожал плечами и ответил меланхолически:

— Всего лишь один из легиона. Вот как вы полагаете, сколько поэтов среди поэтов?

Она молчала.

— Вы можете не верить, но мне до сих пор иногда приходят письма от читательниц. Например, недавно, когда я напечатал в «Руде право» этих своих «Детей из Алабамы»…

И тут у барышни Серебряной странно запылали щеки.

— Вот это и есть ваш самый огромный обман, — произнесла она, блеснув глазами. — Неужели вас действительно интересуют алабамские дети?

Я опять пожал плечами. Негодование удивительно красило ее. И я решил заставить свою собеседницу вознегодовать еще больше.

— Вреда от этого никому нет, — сказал я, — а дела в Алабаме творятся нехорошие.

— Да вам-то что до них? Вам и правда так жалко этих детей?

Я усмехнулся. Здорово же я сумел потрясти девушку.

— Расизм — вещь отвратительная, мой стишок никому не повредит, а я получу за него деньги. Деньги не повредят мне. Это и есть моя эстетика.

— Если вы говорите серьезно, то вы — циник, — нелюбезно откликнулась Серебряная.

— И не думайте, что цинизм мне по душе.

Вот как? Что ж, красавица, отступим на заранее подготовленные позиции.

— Разумеется, я говорю не всерьез. Но если человек не склонен к истерии, слезы у него вызывают лишь те вещи, которые касаются его напрямую.

Серебряная уставилась в тарелку с анчоусами. На коричневом шелке ее виска еле заметно пульсировала крохотная жилка. Обворожительно, маняще, тактично, словно намекая, какой хрупкий механизм являет собой барышня Серебряная и сколь велико наслаждение делать вместе с ней все равно что: хотя бы просто находиться рядом. Она поморгала, точно что-то попало ей в глаз, а потом сказала понуро:

— Ну да… вы правы.

— Вот видите. Так неужели мне из-за этого надо бросить писать?

Она очнулась от отрешенности, достала зеркальце и совершила несколько ритуальных движений, поправляя свои слегка взлохмаченные вихры.

— Может, и надо. Я думаю, надо, — сказала она.

Я улыбнулся.

— Не слишком ли вы строги? Что бы стало с литературой, если бы ее воспринимали настолько буквально?

— К некоторым вещам я ужас как строга, — ответила она, полностью выйдя из транса над анчоусами. — И воспринимаю их абсолютно буквально.

— Что еще, кроме литературы?

— А вы подумайте, — отрезала она.

Наколов анчоус на деревянную шпажку, она отправила его в рот. Я последовал ее примеру, заметив: