Клава Назарова

— Передай маме. И скажи… только не сейчас, потом. Скажи, что меня увезли.

— Да что ты, Клашенька? Тебе же самой тёплое пригодится. Дорога, видать, дальняя, а на улице морозец прихватывает.

— Может, не такая уж и дальняя, — с трудом выдавила Клава, чувствуя, как у неё холодеет всё тело.

Пахоркина вдруг всхлипнула и по-матерински обняла её.

— Назарова, выходи! — раздался в коридоре зычный голос.

Надзирательница, торопливо вытерев кулаком глаза, бросилась открывать дверь.

Клава, сунув руки в карманы и подняв голову, вышла в коридор и, конвоируемая солдатом, спустилась в тюремный двор.

Ночью, видимо, пуржило, у стен высились острорёбрые сугробы снега, белые дорожки ещё не успели запятнать следами.

Снежная белизна, голубые просветы в свинцовом небе, косо пробивающиеся лучи солнца ослепили Клаву, и, зажмурившись, она невольно остановилась.

Солдат подтолкнул её к грузовику.

Клава подошла к деревянной лесенке, приставленной к заднему борту машины, и поставила ногу на ступеньку. Двое других немецких солдат, сидевших в грузовике, словно по команде, попытались схватить её за плечи и втащить в машину.

Клава спокойно отвела их руки и сама поднялась по лесенке вверх.

Солдаты с лязгом закрыли задний борт, опустили брезент, и машина, круто развернувшись, тронулась со двора.

Клаву качнуло, бросило к боковому борту, потом с силой прижало к чему-то живому.

— Кто здесь? — спросила Клава.

— Я это! Я… — раздался возбуждённый шёпот. — Узнаёшь?

— Аня! — обрадовалась Клава. — Костина!

Девушки схватились за руки. В машине, крытой брезентом, было полутемно, и они почти не видели друг друга.

Сотни наболевших вопросов, выстраданных за долгие недели пребывания в тюрьме, слов, мыслей, догадок теснились в голове у каждой, но девушки понимали, что они не одни в машине, и только молча сжимали друг другу руки.

И всё же молчать было невозможно.

— Клавочка, куда это нас? — шёпотом спросила Аня.

— В другую тюрьму, наверное. А может быть, в лагерь, — не очень уверенно ответила Клава.

— А почему нас так мало едет?

— Прекратить разговор! — сиплым голосом прикрикнул один из солдат. — Запрещено!

Девушки замолчали.

Машину подбрасывало на ухабах, мотало из стороны в сторону.

У Клавы появилось неудержимое желание узнать, куда их везут. Она осторожно приоткрыла край брезента: машина мчалась городской улицей.

Вновь сипло и раздражённо закричал солдат. Клава опустила брезент, но через минуту, притянув к себе Аню, прижалась губами к её уху.

— А кто ещё с нами тут едет?

— Шошин, — еле слышно ответила Аня. — Тот самый, помнишь?

«Шошин?!» Клава едва не вскрикнула. Ещё бы ей не помнить Шошина! Так, значит, он жив и находился в той же тюрьме, что и она с Аней. А теперь их даже куда-то везут в одной машине. Почему же тогда Штуббе устроил Клаве очную ставку с Ключниковым, а про Шошина не упомянул ни слова, как будто его и не было в тюрьме?

Клава ничего не понимала.

А может быть, Шошин знает, что случилось с Володей Аржанцевым? Вот сесть бы к нему поближе, расспросить обо всём. И пусть солдаты хоть лопнут от злости… Теперь уж, наверное, всё равно…

Клава даже придвинулась к переднему борту, где сидел Шошин. Но не успела она его окликнуть, как машина пошла под уклон, потом, замедлив ход, развернулась и встала.

Солдаты, выскочив из грузовика, принялись стаскивать с него брезент. Яркий свет хлынул в машину.

Привстав на колени, Клава встретилась взглядом с Шошиным. Маленький, с высохшим, с кулачок, лицом, заросший рыжеватой щетиной, он смотрел на неё печальными, слезящимися глазами.

— Шошин, скажи нам… — умоляюще шепнула Клава.

— Давно собирался… не мог, — отрывисто заговорил Шошин. — Слушайте вот. Не дошли мы тогда. На засаду нарвались. Парень ваш герой. Бой принял. Погиб смертью храбрых. А Ключников — трус оказался, тля…

Раздалась команда: «Встать!»

Девушки поднялись и встали у края машины. Придерживаясь за борт, с трудом распрямил свою спину Шошин.

И только тут все они заметили, что грузовик находится на Базарной площади. Невдалеке высилась громада собора с пробитым снарядом куполом, нависал над рекой цепной мост, посеребрённый инеем; виднелся за торговыми рядами верхний этаж школы имени Ленина.

А на фоне собора проступала высокая, в форме огромной буквы «Г», тёсанная из свежих сосновых брёвен виселица, и с перекладины свисали три верёвочные петли.

У Клавы потемнело в глазах, а Аня, увидев виселицу, вся сникла, словно подбитая птица, и еле слышно вскрикнула.

Обняв за плечи подругу, Клава крепко прижала её к себе.

— Держись! Не оглядывайся! Смотри лучше на людей.

Цепь полицаев широким кольцом окружала машину, а за ними толпились женщины, старики, ребятишки. Казалось, весь город собрался в это морозное декабрьское утро на площади. А ещё дальше виднелись подводы приехавших на базар крестьян, и на них тоже стояли люди.

Разорвав цепь полицаев, к грузовику подошла открытая легковая машина.

С сиденья поднялся высокий сутулый немец и, не опуская мехового воротника шинели, монотонным голосом принялся читать приговор.

Потом переводчик зачитал приговор по-русски.

— «За содействие коммунистам, партизанам и бандитам, — донеслось до Клавы, — за сопротивление новому порядку присуждаются к смертной казни через повешение…»

В толпе ахнули.

Грузовик проехал немного вперёд и встал под перекладиной виселицы. Верёвочная петля коснулась Аниной шеи. Девушка вскрикнула и прижалась к Клаве.

— Выше голову, Аня! Не гнись! Вспомни Володю! — Клава брезгливо кивнула на окружавших машину гитлеровцев. — А они — мразь!

И она бережным жестом, словно мать, понукающая ребёнка сделать первый шаг, отстранила Аню от себя.

Девушка, стиснув зубы, выпрямилась и встала под петлю.

Клава окинула взглядом площадь. Женщины в толпе плакали, кто-то протягивал к ней руки, кто-то жалобно заголосил. Вон, кажется, и знакомые: Самарина, тётя Лиза, Елена Александровна… А вот и её друзья: Варя Филатова, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Глаза у них полны слёз. А кто это продирается сквозь толпу? Да это же Федя Сушков — всклокоченный, злой, он расталкивает всех плечами и что-то выкрикивает.

Эх, Федя, Федя, буйная ты голова! Хорошо ещё, что Дима и Саша сдерживают его, оттирают назад.

А сколько на площади ребятишек! Они, как грачи, забрались на голые деревья, на крыши домов, вон кто-то прилепился к самому верху телеграфного столба. Одной рукой уцепился за фарфоровый изолятор, а другой — тянется к ней, к Клаве, и, кажется, шевелит губами, словно хочет сказать ей на прощание что-то очень важное. Уж не Петька ли это, верный, родной ей мальчишка!

И всё это Клава видит в последний раз — женщин и стариков на площади, мальчишек на деревьях, своих друзей, заснеженные улицы города, родную школу, дорогу, уходящую на Псков, небо над головой… В последний…

У Клавы перехватило дыхание. Она глубоко вдохнула морозный воздух и звонко крикнула:

— Прощайте, товарищи! Прощай, любимый город!

Она вновь отыскала затуманившимся взглядом ребятишек: как не сказать им последнего слова!

— Смотрите и запоминайте, дети, как враги уничтожают советских людей!..

Немецкий солдат, вскочивший в грузовик, не дал Клаве больше говорить. Схватив за шиворот, он потащил её к петле. Клава с силой оттолкнула его ногой, вырвалась и вновь обернулась к толпе:

— Верьте, товарищи! Красная Армия придёт!..

Подоспел второй солдат. Тяжёлые кулаки обрушились на голову Клавы.

Холодная верёвочная петля охватила её шею.

Пронзительно закричал в толпе ребёнок, но люди на площади всё же услышали последние слова Клавы Назаровой:

— Да здравствует Советская власть! Победа будет за нами!