Зеленая ветка мая

Он вытирал слезинки аккуратным белым платочком. Все было на нем аккуратно - костюм, сорочка, галстук, и Катя представляла его жену такой же белой старушкой, почему-то казалось ей, невысокой, полной, с мягкими заботливыми ручками, за десятилетия семейной жизни не сказавшей не то что грубого, чуть резкого слова.

- Товарищи будущие учителя, ходят неверные и вредные слухи, что вас будто бы ожидает чистка. Никакой чистки не будет. Но, готовя вас к ответственному поприщу народных советских учителей, мы хотим поближе познакомиться с вами, поговорить по душам о ваших взглядах на жизнь, планах, мечтах, может быть...

- А зачем комиссия из Москвы приезжает? - остреньким, как поскребок, голоском пискнула Клава Пирожкова.

- За тем, о чем я вам сказал. Не возбуждайте и не будоражьте себя, друзья. Будьте искренни и откровенны и злого не ждите.

- Дипломатия. Успокаивает, - авторитетно заявила Клава, когда он ушел.

Она все делала вид, что знает больше других, на что-то все намекала, искала, с кем пошептаться.

- А ты чего празднуешь? - спросил Григорий Конырев, с толстым носом, наводящим на подозрения почти багровой краснотой, хотя всем были известны вегетарианство Конырева и толстовские взгляды.

- Мы что знаем, то знаем, - погрозила пальцем Клава.

Четвертый курс приглашался для собеседования в вечернюю смену.

- Катеринушка моя! - преувеличенно весело восклицала Лина. Заведующий, да товарищ Камушкин от комсомола, да Савельева, то есть я, от студкома - вот и комиссия. Да из центра какая-то тетка. Будь хоть ведьма трое против одной, ясно! Пока.

Сдвинула на затылок шапку-ушанку и исчезла.

В коридоре вестибюля толпились четверокурсники. Катя пришла с опозданием. Небольшим, но рассчитанным. "Не думайте, что волнуюсь. Нисколько. Не придаю ни-ка-кого значения!"

- Ведь знаешь, что тебе по алфавиту близко, ну что же ты, где твоя сознательность, право? - попеняла староста курса, серьезная, положительная девица, ужасно озабоченная тем, чтобы четвертый курс был образцовым, показывая во всех случаях пример дисциплинированности.

- Извини, пожалуйста.

- Ладно, все равно нарушен алфавит. Жди. Скоро пойдешь.

Староста выкликала по списку, кому идти в пугающую, таинственную комнату, где заседала комиссия.

- Как представителя из центра зовут? - спросила Катя.

Никто не знал.

"Инспектор Н. Н.", - назвала про себя Катя, как иногда называет своих героев Тургенев. "Господин Н. Н.". "Госпожа Н. Н.".

Вышел, вернее, вылетел, будто пинка дали в зад, Григорий Конырев, распаренный, как из бани, с одним выпученным, другим резко скошенным глазом, в которых стояла какая-то разбойная лихость.

- Что? Что? Что? - мгновенно окружили его. - Да рассказывай же, Конырев, Гриша, блаженный, чудак!

- Если у человека свои, не в общую дуду, убеждения, значит, блаженный? Пусть блаженный. Не скрываю своих взглядов. Не прячусь. Отвергаю церковь. Государственную власть. Армию. Войны. Никого не насилую и не желаю, чтобы надо мною учиняли насилия.

- Какие над тобой учинили насилия?

- Хотели. Потребовали подписку, чтобы после техникума ехал, куда назначат. Отказываюсь. Наотрез. Не желаю. Желаю жить своей волей. Служу народу где хочу, как хочу.

- А сейчас?

- А сейчас, вернее, завтра - до свидания, братцы, может, прощайте. Котомку на плечи - и в Ясную Поляну. Там дерево бедных... Погляжу. Пойду пешком по земле, как Горький. Поучусь не по книжкам.

- Екатерина Бектышева!

Катя вошла в комнату. Обычный кабинет заведующего. Портрет Ушинского на стене. Катя незаметно кивнула ему. Подмигнула члену комиссии Лине, это уж совсем незаметно. Поклонилась заведующему.

Во главе с ним за столом восседали чрезвычайно серьезные члены комиссии Лина и Камушкин. И инспектор Н. Н. Женщина средних лет, в темно-сером жакете мужского покроя, с тяжелыми плечами, короткой шеей.

От нее-то и шла, видимо, та волна чего-то враждебного, что мгновенно почувствовала Катя. Из-за нее-то обычный кабинет заведующего сегодня был необычен.

Она вся была тяжелая, мощная. На большом, почти квадратном лице за толстыми стеклами очков круглые глаза, неподвижно вперившиеся в упор, с подчеркнутой пристальностью. Говорят, глаза - зеркало души. Ее глаза не зеркало - щупальца. А душа пряталась, нераспознанная. Впрочем, эта веющая, как из погреба, стужа...

- Екатерина Платоновна Бектышева, - дружески представил заведующий.

- Да-а, - неопределенно протянула инспектор Н. Н.

Открыла потертый рыжий портфель и вынула... Что бы вы думали?

- Что это? - не сдержась, воскликнула Катя.

- Вам лучше знать.

- Позвольте... - недоуменно начал заведующий.

Лина вытянулась, давая Кате знаки: "Спокойно! Держать нервы в узде".

- Наш образованный и одаренный преподаватель психологии Федор Филиппович... - начал заведующий.

- При чем психология? - прервала инспектор.

- Федор Филиппович - старожил наших мест, страстный любитель природы и поклонник художника Нестерова, которого знавал и видел мальчишкой, когда художник задолго до революции приезжал к нам рисовать свои знаменитые картины.

- Картины? Это икона.

Инспектор Н. Н. держала за кончики Катину репродукцию "Отрока Варфоломея".

- Эта картина Нестерова хранится в Третьяковке, - убеждал заведующий, вдруг погрустнев и разом как-то сильней постарев.

- Знаю, - наклонила голову инспектор Н. Н., причем подстриженные волосы повисли вдоль щек. Она подняла голову, русые пряди вернулись на место. - В Третьяковской галерее хранится многое из прошлого и старинные иконы тоже. Ваш преподаватель не мог выбрать для демонстрации что-нибудь другое, идейное, а не монаха с венцом? Да, а кроме того... нам стало известно, ваш преподаватель учит психологии по учебнику заграничного буржуазного ученого. Что за выдумки? Разве у нас своей, советской психологии нет? Нам известно, что он... у него и в семье разложение?

Заведующий недоуменно и подавленно слушал вопросы, не отвечая, и только горький укор и стыд - да, стыд! - отражались на его потупленном лице с веерочками морщин у висков. Откуда инспектору все это известно? Кто осведомил и зачем?

Члены комиссии замерли, чуя, творится что-то неладное, и не зная, как в данном случае себя повести.

- Где вы взяли мою репродукцию? - перебила Катя инспектора.

- Вас не касается.

- Репродукция висела у меня над тумбочкой. Я не заметила, что ее нет... украли.

- Ах! - громко ахнула Лина.

Инспектор Н. Н. положила "Отрока Варфоломея" на стол, сняла очки протереть, и глаза ее без очков оказались белесыми, щупающими вслепую, а нос совсем пуговичный, и над носом красная полоска от дужки. Маленький носик на большом белом лице.

Кажется, она поняла, что хватила лишку по части бдительности, и обратилась к заведующему голосом, металл в котором неожиданно сменился свирелью:

- У нас еще будет время пообщаться, я надеюсь обогатиться вашим выдающимся педагогическим опытом.

А Катя взяла со стола своего "Отрока" и с этого момента бесповоротно знала: снисхождения не будет. И почему-то волнение отпустило ее, и она равнодушно ждала, что дальше.

Инспектор Н. Н. как бы не заметила дерзкого поступка Бектышевой, оставила "Отрока" в покое.

- Кто ваш отец?

Ну, конечно! Когда-то, помнит Катя, предсельсовета Петр Игнатьевич задал этот вопрос, а баба-Кока, не дав ей ответить, торопливо сказала, что у Катерины Платоновны ни матери, ни отца, ни сестер, ни братьев.

Баба-Кока хитрила, даже она, даже с ним, Петром Игнатьевичем! Было неприятно. Несколько дней Катя дулась на нее.

"Э! Милочка моя, понапрасну на рожон одни дураки только лезут", - с обычным своим здравым смыслом и легкостью рассудила баба-Кока.

- Где ваш отец! (уже не кто, а где?)

- Не знаю.

- То есть?

Молчание. Равнодушное и вместе с тем дерзкое.

Инспектор снова сняла очки, щупая подслеповатым взглядом худенькую, закрывшуюся на замок, несносную своей закрытостью девчонку.