Синий Колодец

— Спа-сиб-ба!

Григорий Михайлович провожал конфеты, нырявшие в рот и в карман Жоржа, сердитым взглядом. Дело в том, что Тариков намеревался вернуть конфеты целыми и невредимыми в свою лавку, откуда взял их временно, на праздничный ужин для украшения стола, вроде бы напрокат.

Жорж это знал. И старался не видеть папу, когда угощался конфетами. Однако и «спасибо» не забывал произнести, чтобы никто не посмел его ни в чем упрекнуть.

Офицеры наливали в рюмки вино, чокались с Матильдой Францевной, чокались с Григорием Михайловичем, опрокидывали вино в усы и крякали:

— Кар-рашо!

И Матильда Францевна крякала почти по-немецки:

— Кар-рашо!

Федя полез через забор первым. За ним — Антоша, Тамара и после всех — Ваня Цыган.

В саду было тихо. В лунном свете желтели яблоки, груши, словно подернутые инеем, виднелись сливы.

Хотелось подойти к ближайшему дереву, рвануть тяжелую ветку, чтобы посыпался яблочный град. Но так делать не полагалось.

Антоша шепнул:

— Становись-ка, Томка, за эту антоновку. Да косички убери.

— Ладно уж, — и Тамара исчезла в черной тени старого дерева.

— А мы айдате, — скомандовал Антоша. — Ванька — за грушами, Федька — на титовку, а я — в шалаш. Да слушать…

Ваня и Федя кивнули, шмыгнули носами и словно растаяли в лунном свете.

Антоша полз к шалашу. Тени деревьев густо переплелись. Рядом с тенью колюче блестела трава. Шалаш светился каждой соломинкой.

В шалаше навалом лежали отборные, для базара, наливки, титовки, лимонки, груши-духовитки, а в плетенках — сливы.

Самыми крупными яблоками и грушами набил Антоша пазуху, несколько тяжелых слив положил в карман.

Сад по-прежнему сонно светился. До Антоши доносились голоса, шипение самовара, повизгивание собак.

Вот и Тамарино дерево.

— Пошли, — позвал Антоша.

Тамара ойкнула от неожиданности.

Вдруг Антоша почувствовал, что в его руку тычется что-то мокрое и холодное.

— Шалун! — испуганно удивился мальчик.

Шалун — он так и не дождался подачки от хозяев и офицеров — обрадовался Антоше и весело залаял.

Лай услышали Рекс, Бобик, Соловей, сорвались с насиженных мест у стола и наперегонки понеслись на голос.

А за ними…

Да… тут началось такое, о чем и рассказывать неохота… Антоша бежал за Тамарой; собаки с радостным лаем — за ними, а Григорий Михайлович, Матильда Францевна, храбрые кайзеровские офицеры и Жорж с пугачом — за Антошей, Тамарой и собаками.

— Держи вора! Ату! — требовал Тариков.

— Караул! Воры! Караул! — почему-то басом кричала Матильда Францевна.

Офицеры орали по-немецки и на бегу вытаскивали револьверы.

Не то Федя, не то Ваня перемахнул забор. Антоша прыгнул, уцепился за верхнюю перекладину, но увидел: немецкие офицеры схватили Тамару за косички. Руки, готовые подтянуть и перенести Антошу через забор, ослабели, и мальчика поймал за штаны Тариков. Он узнал Антошу. Узнал и молчал. То ли устал от быстрого бега, то ли был так ошарашен, что и слова не мог выговорить. Григорий Михайлович лишь ударил Антошу со всего размаха кулаком по спине и рванул на нем рубаху. Все яблоки из Антошиной пазухи с глухим стуком посыпались в густую траву.

На всякий случай Жорж спрятался за папину спину и нацелился было ткнуть пугачом Антошу в бок, а в эту самую минуту с дерева сорвалось тяжелое яблоко — и надо же! — угодило Жоржу в лоб.

— Гриша! Гриша! Жулик ударил нашего ребенка по головке… Смотри, какая дуля вздулась… В тюрьму бандита! В острог! — требовала Матильда Францевна.

И снова сорвалось тяжелое яблоко, а за ним другое, и угодили на этот раз в Матильду Францевну и в Григория Михайловича.

Довольно странно, почему падали яблоки. Деревья стояли неподвижно, ни один листок не шевелился. Вероятно, яблоки созрели, им пришла пора, они и упали. Так бывает.

По лунному саду, мимо шалаша — он блестел каждой соломинкой, — мимо стола — на нем, остывая, посапывал и отражал большую луну самовар — вели Антошу и Тамару.

Антоша шел и думал: мама ждет, беспокоится… А тут вместе с ним заявятся сам Паучок, Матильда Францевна, офицеры…

Тамара тихонько всхлипывала… Хорошо, что Федя с Ваней успели убежать.

Размышления Антоши прервал грохот, да такой, что все вокруг дрогнуло, будто началась гроза и по небу катился железный гром… Нет, это не был гром… Небо оставалось безоблачным…

— Яволь, — произнес немецкий офицер.

— Яволь, — произнес второй немецкий офицер.

И опустив по-бычьи головы, почти не сгибая ног, как заведенные, офицеры потопали по садовой траве — скорее, скорее — и скрылись.

Закричали разбуженные грачи. Неподалеку задребезжали стекла.

Рука Тарикова вздрогнула и сползла с плеча Антоши, мальчик потянул за рукав Тамару, и они, не оглядываясь, побежали.

Стараясь не скрипеть дверью, Антоша осторожно вошел в дом. Он увидел: огарок свечи прикипел ко дну перевернутой железной кружки, мерцал и шипел.

За столом сидела мать. Она устало спросила:

— Скоро солнце взойдет, а ты все бегаешь.

— Уже светает… — Дед Свирид показал на дрожащий свет в бледном небе.

Бегучие отблески отражались в оконном стекле.

Дед Свирид наклонился к матери, прошептал:

— Немцы бегут… сам видел.

И Антоша тут же вспомнил, как одинаковые офицеры, прижав локти к бокам, бежали в темноту.

Дед продолжал:

— Наших — сила!

Он сел за стол напротив матери, подул на огарок, тот, как бы дразнясь, вытягивал в стороны синевато-желтый язык, предостерегающе шипел и вдруг сам себя проглотил.

Запахло горелой свечой. Дед помахал на огарок, будто отгонял мух.

В комнате посерело, попрохладнело.

— И мой Вася, гляди, придет, — неуверенно сказала мать и с надеждой посмотрела на деда Свирида, потом зачем-то развязала и снова потуже завязала платок на шее.

— В самую пору Василию прибыть, — отозвался дед, думая, возможно, о том, что завтра Антошиной маме и Антоше выметаться по приказу Паучка на все четыре стороны.

Глухо гремели далекие выстрелы, летали и, кружась, падали на крыши домов, на деревья, на землю обрывки бумаги, клочья сажи.

Дом Тариковых наглухо закрылся ставнями. Обиженно повизгивали собаки, запертые в сенях.

Усталые от бессонной ночи, новохатцы негромко переговаривались, спешили по Красной улице.

Дед Свирид, Антоша с матерью почти бежали.

На самых высоких тополях городского сада засветились верхние листья.

Громче заговорили люди, словно их приглушенные голоса оттаяли на свету. И еще быстрее шагали новохатцы мимо бледно-грязной тюрьмы, туда, где начиналась Красная улица, где небо уже рдело.

Мать прижимала угол головного платка к глазам и торопилась. Антоше и вовсе приходилось бежать. Он бежал и думал: каким стал его отец за два года, что они не виделись… У отца в руке наверняка большое ружье со штыком, а за спиной мешок, а в том мешке…

Совсем близко громыхнул оркестр, и над улицей поднялось круглое и красное солнце.

Антоша так и не успел представить себе, что может быть в отцовском мешке. Вместе с солнцем на улицу вступили, выгнув шеи, красные кони, а на конях, словно влитые, сидели люди и, округлив щеки, дули в огромные трубы. Один всадник широко бил в барабан, и казалось: в его руках само солнце. Каждым ударом барабанщик высекал из солнца красные лучи, они летели во все концы и перекрашивали в свой цвет небо, улицу, людей, весь мир.

Над музыкантскими трубами плескалось в небе крылатое знамя и неслось навстречу всем, кто шагал по росистой траве, по избитой колесами Красной улице.

Ехали все новые и новые всадники в буденовках, похожих на богатырские шлемы. Воспаленные глаза всадников смеялись.

Сверкала вся улица, залитая живым теплом раннего солнца.

«Вот почему она Красная», — вдруг подумал Антоша и глянул на маму. Она плакала и смеялась, и удивительно было, как можно сразу смеяться и плакать. Оказывается, можно.