Бриг «Три лилии»

— В слоновью голову, — пробормотали старики.

— Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери…

Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.

— Гляньте, кто пришел — сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, — запел Мандюс. — Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!

В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс — пустобрех, но кто его знает?..

«Завтра возьму лодку — и к Эбберу, спрошу сам», — решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..

Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.

На тряпице было написано кровью:

А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.

Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.

Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырездн двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела — и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.

Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.

Но Петрус Миккельсон только смеялся:

— Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. — Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: — Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!

Глава пятая

КНИЖКА В КЛЕЕНЧАТОЙ ОБЛОЖКЕ

А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?

Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу — выяснить, как и что.

Но тут, как назло, установился мертвый штиль.

Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.

— Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, — прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.

Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.

Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.

На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.

А бабушка стояла у окошка и все видела.

— Ну никак у него море из крови не выходит… — пробормотала она.

Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине — якорный клюз. А царапины — такелаж.

«Море в крови?» — подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?

Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.

Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.

Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.

— Селенографическая долгота! Географическая долгота!..

Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.

— Запишите точный магнитный пеленг в градусах! — крикнул он вдруг неведомо кому.

Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек — его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу…

Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.

Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.

— А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!

Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.

Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.

— Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?

Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.

— У людей беда, а он надсмехается! — вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.

— С блохами и старыми ведьмами толковать — только время переводить! — обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.

Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.

Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.

— Между нами, мужчинами, — зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. — Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.

Знакомый страх сжал сердце Миккеля.

— Ты… ты уходишь опять, отец?

Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:

— Кончились брантеклевские самородки, сынок.

— И куда же ты?..

Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.

Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.

— Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.

Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.

— Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.

Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:

— А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.

С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.

Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.

— Помяни мое слово, Миккель! — всхлипнула она. — Последний раз мы видели этого бездельника.

Глава шестая

МОЖЕТ ЛИ МОРСКАЯ СКОТИНА ОКОЛДОВАТЬ СОБАКУ

Прошла и эта зима, перебились — хоть порой и пучила живот сухая картошка.

Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.

Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.

Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.

«Этак скоро на воду спустят!» — думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто…

Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.

Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки.

— Ты вернулся? По-настоящему?.. — прошептал Миккель.

Отец поднес палец к губам:

— Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся…

— Что ли, у тебя там золото, да? — спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.

— Лучше золота, сынок. А достанем… сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. — В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.

Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.

«Ничего, — подумал он. — Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки».

Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?

Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.