Бриг «Три лилии»

Миккель сидел на земле и чесал ухо.

— Миккель, ты жив? — жалобно произнесла бабушка и опустила передник.

— Жив, — ответил он. — Вот только слышу плохо.

Боббе скулил, лежа на боку, из одного глаза сочилась кровь. Птенец не шевелился, словно мертвый.

— Ой, беда, беда!.. — причитала бабушка, поднимая белый комочек. — Ты бери собаку, я птенца понесу.

Обоих внесли в дом. И бабушка полезла в буфет за вонючей мазью в зеленой баночке, напевая себе под нос:

Миккелю она велела принести золы и паутины.

— Кровь останавливать, — объяснила бабушка. — Если попадется паутина с росой, бери побольше.

Миккель выполнил поручение. И бабушка привычными руками принялась лечить Боббе. Она остановила кровь, а птенца положила в корзину с опилками возле плиты.

— Коли до завтра доживет, то и поправится, — сказала бабушка.

На следующий день птенец съел селедочную голову. На третий день он вылез из корзины и прошелся, шатаясь, по кухне. Одно крыло волочилось, но перелома не было.

— Как думаешь, бабушка, останется? — спросил Миккель шепотом.

Бабушка покачала головой. Боббе лежал у плиты и зализывал свои раны. Царапины заживали, но глаз пропал.

На четвертый день бабушка отворила дверь, и птенец вышел на крыльцо.

— Вот бы остался, — сказал Миккель.

У него только и было друзей на свете, что бабушка и* Боббе. Но бабушка старая, а Боббе окривел… В деревне за Бранте Клевом и вовсе дружить не с кем, только дразнят.

— Поди удержи чайку в доме, — отозвалась бабушка. — Ей в море надо. Гляди, как рвется.

Птенец махал крыльями, но взлететь не мог. Тогда он вернулся на кухню набираться сил.

На шестой день бабушка жарила скумбрию. Миккель ел, останавливался передохнуть и снова ел и все время не спускал глаз с чайки.

— Мы тебя назовем Белогрудкой, — сказал он. — Нравится тебе жареная рыба? Нет? А то угощу.

Чайка смотрела на Миккеля круглыми глазами и даже съела у него из рук еще одну селедочную голову. Немного погодя она выбралась из корзины и зашагала, переваливаясь, на крыльцо. Здесь она подняла клюв кверху, хрипло закричала, подпрыгнула, расправила крылья и взмыла над домом.

Боббе тоже подпрыгнул, но шлепнулся на землю, как блин. Миккель Миккельсон сидел на ступеньке и даже не пробовал взлететь.

А птенец кружил над крышей — три раза возвращался, точно хотел сказать спасибо за кров и еду. Потом поднялся совсем высоко и улетел в море.

И снова Миккель остался один с кривым Боббе и бабушкой Тювесон. Петрус Миккельсон не появлялся. Море было пусто. Сельдь и та пропала — на север ушла, говорили сведущие люди. Теперь в доме только и оставалось запасов, что картошка да соль. В животе частенько пищало от голода.

В ту зиму Миккель лежал по ночам и слушал, как тявкают лисы на Бранте Клеве. Знать, есть на свете твари поголоднее его… А ближе к весне они с бабушкой увидели как-то утром много лисьих следов на снегу вокруг дома, и все четыре курицы в сарае оказались загрызенными.

Бабушка села на колоду и заплакала, точно маленькая.

— Будь я мужиком да будь у меня ружье, — всхлипывала она, — а то сижу, старая, и всего-то у меня оружия, что черенок от лопаты, да и тот с трещиной…

Она погрозила кулаком в сторону горы и плюнула. Потом сварила суп из курицы, которую лиса не успела сожрать.

Вечером Миккель Миккельсон лег спать сытый — в первый раз за три недели.

На дворе светила луна. Миккель сложил руки и стал читать молитву, как его учили.

Тут Миккель икнул, потому что живот его не привык к такому количеству еды.

— И за куриный суп, конечно… — пробормотал он в полусне, — …Лису благодарю сердечно.

Так Миккель в первый раз в жизни сам сложил стихи и даже не заметил, как это получилось.

Глава третья

ЧТО МОЖЕТ НАТВОРИТЬ РЫСЬ

Трудно в хозяйстве без скотины. Правда, у них оставался Боббе, но от него не было ни шерсти, ни молока. Как бабушка говорила: от собачьего лая жиру не прибудет.

На чердаке стоял футляр от часов, а в нем хранились все бабушкины сбережения — около десяти крон. И не успел выветриться запах курятины на кухне, как копилка опустела.

Бабушка надела праздничные башмаки, повязала голову платком и зашагала через Бранте Клев.

Близилась весна, стояла та пора, когда мерлан мечется в водорослях и хватает крючок, как очумелый. Миккель сидел на крыльце и обгладывал куриную косточку. С утра прошло уже много времени, и курица совсем остыла. Вернее — то, что от нее осталось… В сарае было пусто.

— Бэ-э-э-э! — раздалось вдруг на Бранте Клеве.

Миккель выронил кость.

— Бэ-э-э-э! — донеслось опять сверху.

Понятно: не лось, не лиса — просто овца.

А вон и бабушка показалась. Она несла овечку на плечах, так что ноги свисали впереди — по две црги с каждой стороны. Овечку недавно остригли, она зябла и жевала бабушкино ухо.

— Ну-ка, пойди наведи порядок в сарае! — крикнула бабушка еще издали. — Первую неделю придется ее взаперти держать, не то убежит в лес!

Уже вечерело. В сарае закипела работа. Из курятника выметали перья и щепки. Мусор вон, солому в дом. Подумать только — овечка! Но как же назвать бедняжку? Овца блеяла и дергала веревку, все на волю рвалась.

«Ульрика, — решил Миккель, — вот как мы ее назовем. А по фамилии — Прекрасношерстая».

В этот самый миг овечка вбежала в сарай, подгоняемая бабушкиным башмаком.

— Бэ-э-э-э!

На шее овцы висела веревка. Миккель схватил ее и запрыгал вместе с Ульрикой. Наконец ему удалось привязать ее за крюк в стене.

Так у них завелась скотина. Правда, у богача Синтора было сорок восемь овец, но зато ни одной Ульрики.

Вот только беда, что вокруг постоялого двора трава больно жидкая. Конечно, овечке много не надо, но с одного воздуха да воды не разжиреешь, и овца до того отощала, что все ребра выступили. Она глодала деревья, грызла жестянки и вообще все, до чего могла добраться, а жиру все не прибывало.

— Ничего не поделаешь, придется везти ее на Островок, сказала бабушка. — Завтра и повезем.

Островок находился посередине залива и принадлежал богатею Синтору, а жили на нем одни чайки да сороки.

— Только-только пообвыкла и с Боббе подружилась! вздохнул Миккель.

— Придумай что-нибудь ты, — ответила бабушка.

Боббе начал знакомство с того, что попробовал съесть Ульрику. Теперь он лежал на полу и храпел, зарывшись мордой в ее теплую шерсть. Овечка тоже храпела. Мерзнуть ей не приходилось, но и досыта наедаться — тоже.

Другого выхода не было. Бабушка пошла к Симону Тукингу просить лодку. Он, правда, только что спустил ее на воду, но сказал, что протекать вроде не должна. Миккель сел на весла, а бабушка устроилась на корме, крепко держа Ульрику, которая кричала так, словно ее кололи шилом.

— Не хочется ей туда, — сказал Миккель.

— По-твоему, пусть околеет с голоду у нас на глазах? отозвалась бабушка. — Оттолкнись посильнее правым веслом, так никогда не отчалим.

Миккель оттолкнулся. Боббе стоял на берегу и скулил, овечка вторила ему. Миккель стал грести.

— Ульрика, — приговаривал он с каждым взмахом весла, ты не горюй, Ульрика. Я тебя каждый день навещать буду. И Боббе тоже. Ты разжиреешь, как богатей Синтор. А по воскресеньям буду тебе морковку привозить.

На полпути к острову в лодке появилась вода.

— Протекает! — завопила бабушка. — Греби, Миккель, греби, пока жизни не решились!

— Я и так гребу, — ответил Миккель. — Сидите тихо, не качайте лодку! Лучше вычерпывайте!

Но черпак лежал под скамейкой, а на скамейке сидела бабушка. К тому же бабушка боялась выпустить овечку.