Алешка

— Он у меня, дядя Петя, балованный. Если я ему гостинца не дам, ничего есть не будет и на луга не пойдет. А меня он никогда не обидит, только кричать на него нельзя. Не любит,— сказал Алешка, принимаясь чистить рыбу. — А ты, дядя Петя, давай костер разводи, уху сварим. Сейчас доярки придут.

— Ай да Алешка! — засмеялся Митрич. — Я ведь и то напугался — думал, сомнет он тебя. А он у тебя вроде ручной.

Давно уже, целый год не сидел у костра Митрич. И сейчас с наслаждением вдыхал он почти забытые, горькие запахи костра. Этого не было в городе. И Митрич с какой-то детской радостью ворошил обгорающие ветки и смотрел, как покрываются языками копоти стенки ведра.

— Ты, дядя Петя, совсем домой или на побывку? — спросил Алешка.

— Какая там побывка! Отучился. Насовсем пришел. Как дома-то у меня?

— Дома? Дома хорошо... Андрейка в восьмой перешел...— насупившись, сказал Алешка.

Вопрос Митрича задел самое больное место. Да что говорить, Алешка давно завидовал своему другу Андрейке. У того есть мать... И отец — вот он, Митрич. А у Алешки... Никого нет у Алешки. Разве что Андрейка. Да Байкал еще...

Невеселые Алешкины думы прервал раздраженный голос:

— Ты опять на быка садился? Сказано было, чтоб ты этого не делал, так слушай. А ну беги фляги таскать! И удочки свои забудь, ты здесь не рыбаком поставлен. Встаешь чуть свет, а потом проморгаться не можешь. Ты за коровами смотреть поставлен, так и смотри, как положено!..

Это Федька еще издали начал показывать свою распорядительность. Митрича он не видел.

На вид Федька, как говорят, немудрящий: низкорослый, тощий, с острым носом и узким лицом. Выпуклые глаза его слишком велики для такого лица, и кажется, позаимствованы у какого-то другого, сильного и хищного человека. В остальном же Федька неказист. Даже пиджак его был неопределенного цвета — не то черный, не то рыжий...

Подойдя к костру и увидев Митрича, Федька приосанился, одернул свой пиджачишко, сдвинул на затылок картуз.

— Здорово, Митрич! Вернулся?

— Здорово, — ответил Митрич.

— Ого, каким видным стал, сосед. — Тебе бы там остаться — поди, в министерстве сгодился бы. — Федька засмеялся.

— Куда уж нам, здесь бы управиться, — сказал Митрич.— А ты, Федор Иванович, зря на мальчишку покрикиваешь. Ничего худого Алешка Байкалу не сделает. К тому же от этой дружбы, замечаю, у быка характер стал лучше. К человеку привыкнет. — Митрич вынул портсигар.— Закурим?

— Давай фабричными побалуюсь, у нас все больше самосад идет. — Федька взял папиросу, помял ее в пальцах, выдернул веточку из костра, прикурил и предложил Митричу.

— Что же это вы тут с быком вытворяете, зачем в общее стадо пустили? Племенной бык ведь, а не телок какой-нибудь. Понимать надо. Как же ты допустил, Федор Иванович?

Видно, не по душе пришлось Федьке это замечание. Он вскочил, бросил папиросу, стал крутить цигарку из своей махорки. Сказал раздраженно:

— В кабинете его держать, что ли? — Зажег цигарку, выпустил через ноздри две струйки дыма. — Ты, Митрич, больно скоро... Миром мы это дело решали. Порешит мир взять быка обратно, тогда и возьмем. Тут, сосед, столько забот — ни головы, ни рук не хватает. Не знай за стадом догляд держать, не знай за его благородием Байкалом. Да и чего ему не хватает! Дополнительную препорцию питания получает, рацион для него составлен барский... Вот так... А ты, сосед, здесь пока еще не хозяин. Меня народ на это место поставил. Вот когда тебя поставят, тогда и покрикивай. Вот так...

— Ну, ты не кипятись, Федор Иванович, как-нибудь решим это дело, — мирно сказал Митрич, не хотевший начинать первый день ссорой.

Но Федька разгорячился, оборвал разговор и ушел не простясь.

— Вот ведь человек... — проговорил Митрич задумчиво,— В зоотехнике не смыслит, в ветеринарном деле не разбирается, а за место держится. Уцепился, как клещ...

— Он зато в парном молоке хорошо разбирается, — отозвался Алешка. — Хоть бы ты за это взялся, дядя Петя.

— Ничего, сынок, уладим.

Доярки закончили дойку, слили молоко в бидоны и стали их таскать в родник, который был забран в сруб и сверху покрыт плотной крышкой.

Алешка наскоро выхлебал чашку ухи, съел рыбину и подался к коровам.

Краешек солнца, поднявшись над лесом, брызнул огнем, окатил светом весь стан. Женщины, окончив работу, потянулись к костру.

— Катерина, откинь крышку с родника, пусть туда солнце заглянет! — крикнула Дуня и подошла к Митричу.

— Ты, случаем, не на повара учился, Митрич? — спросила она, подавая руку. — Здравствуй. Что больно долго не ехал? Мы тут с Федькой замучились. Как же — начальник!

— Могу и поваром, — сказал Митрич и посмотрел вслед уже еле видному Федьке.

Стадо ушло на луга. Митрич подобрал свои вещи и направился домой вдоль загона. Изгородь была сплетена из ивовых прутьев. Обширный, в несколько гектаров загон стоял на самой бросовой, каменистой земле. «Правильно задумано,— решил про себя Митрич. — Где скот, там и навоз. В будущем году на этой земле даже конопля может уродиться».

Поднявшись на бугор, Митрич увидел стадо, рассыпавшееся на лугу вдоль речки. Увидел и Алешку с собакой.

Идет Митрич по своей земле. Все ему здесь знакомо, все радует. Здесь он родился, отсюда уходил на войну...

Пока шагал Митрич полями, все горячей становилось солнце. День звенел от жары.

Дома встретила Митрича Марина, жена. Шагнул к ней Митрич, улыбнулся, да так и замер с улыбкой... Не было радости в глазах жены. Смотрела зло, как на незваного.

— Явился! А я уж думала, совсем пропал. Спасибо, Федька сказал... От чужих людей узнала. Я и баню... и обед — вот он. Да тебе, видно, не к спеху!

— Ну ладно, — мягко сказал Митрич, — не сердись. Задержался, полями шел... Здравствуй.

Но Марина не слушала. Крикнула зло, словно выплеснула давнюю обиду:

— Или дорогу домой забыл?! Я — ладно... А сын-то у тебя есть? Или нет?! Видно, в шалаше удобнее... Уху варишь! — заплакала, схватила фартук — и вон из избы.

Митрич бросился за ней:

— Марина! Да ты в уме?

Марина остановилась, посмотрела на Митрича дикими, в слезах, глазами, крикнула истошно:

— Они там от колхозного молока с жиру бесятся! Я вот им прически попорчу! — и через сад убежала в поле.

«Вот тебе и Федька... — подумал Митрич. — Подковал сосед на обе ноги».

Вышел в сени. Пусто. Нет никого. Сын, Андрейка, наверное, в поле.

Вернулся Митрич в избу, снял пиджак, разулся и босиком направился через сад к бане. Отворил дверь. Пахнуло жаром. Митрич набрал воды в ковш, плеснул на камни. Горячие клубы пара ударили в лицо, заполнили баню.

Вот ты и дома, Митрич!

Жалел Митрич, что сына не застал. Соскучился. Ну-ка ты, целый год не видались.

Да разве Андрейка усидит в избе!

Андрейка привел пару коней на клеверище, запряг в косилку и принялся косить клевер. Лошади ходят ходко, мотают головами, хлещут хвостами, отгоняя оводов. Полдень. Над полем тянет сухой, горячий ветер. Скошенный клевер усеян лиловыми цветами, стелется за машиной ярким ковром. В густой траве до обеда не высохла росяная сырость, от нее веет прохладой. Андрейка крепко держит в руках вожжи и покрикивает на лошадей:

— Поторапливайтесь, голуби!

Солнце палит — терпенья нет. Андрейка без рубахи, спину напекло, стала румяная, как морковь. Когда Андрейка прошел три круга, на подводах приехали за травой доярки, а с ними и Митрич с Алешкой. Алешка всегда так: лишь только загонят коров в загородку, прибегает помогать Андрейке. Вот и сейчас: подбежал к косилке, остановил лошадей.

— Давай слазь, моя очередь!

Андрейка уступил ему место. Алешка взобрался на сиденье, дернул вожжи. Лошади, почуяв твердую Алешкину руку, двинулись еще ходче.