Бриг «Три лилии»

Он стукнул палкой о крышку колодца, так что гул пошел.

— Конечно, она уже немолодая была. Семьсот лет — почтенный возраст для женщины.

— Он тужит, только виду не показывает, — сказала Туа-Туа, едва они зашли за угол.

— Всю ночь не спал, — подтвердил Миккель.

Они не пошли вдоль берега, а свернули к горе, чтобы никто не догадался, что в сарай идут.

— Если зажжем свет, с постоялого двора увидят, — предупредила Туа-Туа.

— А мы мешок повесим, — сказал Миккель.

Они пролезли через пол, как в прошлый раз. Миккель положил доски на место и достал книгу. Руки его дрожали.

— Ух, и тяжеленная! — Он постучал по толстым коркам. Слышишь, Туа-Туа?

Он постучал еще.

— Что? — спросила Туа-Туа.

— Отдается как! Дай-ка нож со стола, поглядим.

Миккель получил нож и воткнул лезвие в корку. Послышался треск.

— Постой! — воскликнула Туа-Туа. — Тут зарубка есть. Видишь?

Она положила большой палец на чуть заметный вырез и нажала.

— Вот посмотришь, там потайное отделение. — Она натужилась. — Никак… не открою…

Миккель сунул в вырез острие ножа и надавил. Крышка, величиной с блюдце, подалась в сторону, и открылось большое углубление.

— Пусто, — сказал Миккель. — Так и знал. Наверное, капитан здесь свой табак держал.

— Наверное, — согласилась Туа-Туа.

— А может, чернильницу или еще что. — Миккель перелистал книгу, пока не дошел до страницы с кляксой.

Туа-Туа, сидя на корточках рядом с ним, глядела на полку Симона Тукинга. Готовые кораблики Симон, понятно, унес в мешке. Но несколько незаконченных или неудавшихся остались. У всех, как положено на шхуне, ближе к корме стояла высокая грот-мачта; на борту светился «фонарь» — осколочек красного стекла.

— «Двенадцатое ноября», — прочитал Миккель. — Это когда шторм начался. Вот так и написано: «Шторм усиливается». Волны как дом! Убрать паруса! Но руль сломался, их понесло прямо на маяк Дарнерарт… на скалы…

— Это все там написано? — спросила Туа-Туа.

Миккель покачал головой. Лицо у него было задумчивоезадумчивое.

— Я во сне видел, Туа-Туа, потому знаю. В ночь перед рождеством, от часа до пяти, сны всегда вещие. Корабль разбило вдребезги, а люди спаслись. Не веришь, Туа-Туа?

— Отец твой, конечно, спасся, — согласилась Туа-Туа. Капитаны плавают, как рыбы. А ведь твой отец был капитан, верно же?

Миккель подтвердил, что это верно.

— Вот видишь… — сказала Туа-Туа. — Растопил бы печку. А то холодно.

— Так ведь дым пойдет, — возразил Миккель. — Плотник еще подумает, что здесь воры, и выстрелит из ружья.

Он поплевал на пальцы и разделил слипшиеся страницы.

— А накануне шторма они были в порту, готовились к плаванию. Прочитать об этом, Туа-Туа?

Туа-Туа кивнула.

— «Вторник, десятого ноября, — начал Миккель. — Прозерили бегучий такелаж, окатили палубу, наняли матроса Флейта».

Он послюнявил палец и перевернул лист.

— Следующий день. Вот послушай, Туа-Туа. «Спустили шлюпку, чтобы законопатить щели. Забрали питьевую воду. У матроса Петруса Юханнеса…» В каморке вдруг стало тихо-тихо.

Никогда Миккель Миккельсон не забудет этого мгновения. Жесткий ком в горле, жгучие слезы на глазах…

И нетерпеливый голос Туа-Туа над ухом:

— Ну, что там, Миккель? Почему дальше не читаешь?

Он поглядел на свой указательный палец, потом на буквы. Буквы говорили: «У матроса Петруса Юханнеса Миккельсона удержать половину жалованья за безобразие и шум на шканцах».

Это тебе не сон, черным по белому написано! И ведь что написано: «матроса».

Вот тебе и капитан, которого ты видел во сне, Миккель Миккельсон! С которым ты собирался проехать по деревне на белом коне и всем утереть нос, даже Синтору. Что ты скажешь теперь, Миккель Миккельсон?

Безобразие и шум… «Ясное дело, чего еще от плута ждать?» — подумал он и стиснул зубы. Но… об этом никто не узнает! Он никому не скажет! Даже Туа-Туа.

А вот опять ее голос, как жук настойчивый.

— Ну что там, Миккель? Почему ты не читаешь? Покажи…

— Тут вырвано, — произнес он возможно тверже.

Книга об отце, Петрусе Миккельсоне, захлопнулась. Навсегда. Больше он ее не откроет.

— Я провожу тебя немного, — сказал он. — Пошли.

Туа-Туа быстро просунула ноги в щель — в каморке было холодно и тесно. Миккель положил книгу на место и вылез следом за Туа-Туа.

— Если встретим плотника, скажем, ходили на лед лисьи следы искать, — предупредил Миккель. — Лиса всю ночь тявкала.

Он говорил одно, а думал совсем о другом. «Отец… отец… нет, никто не узнает, никто…»

Они шмыгнули через дорогу и зашагали вверх по горе.

Смеркалось, медленно падал снег. На полпути к вершине они вошли в ольховую рощицу. Несколько сухих листьев трепетали на ветру.

Вдруг Туа-Туа остановилась и схватила Миккеля за рукав. На сугробе лежало что-то черное.

— Миккель, погляди! — прошептала она.

— Камень, — нетерпеливо отозвался Миккель. — Пошли.

— Нет же, это она.

— Кто — она? — удивился Миккель.

— Черепаха! Плотникова черепаха!..

— Стой здесь, я проверю, — сказал Миккель.

Он прошел по снегу и перевернул черепаху на спину. На панцире внизу намерз лед, ноги топырились во все стороны.

— Она проголодалась и пошла листья искать! — крикнул он ТуаТуа. — Мертвая! Что будем делать?

— Бедняжка… Похороним, конечно! Мы ведь обещали плотнику. И споем куплет.

Миккель взял черепаху и вернулся на дорогу.

— У Симона под домом лопата лежит, — сказал он. — Да разве лопатой сейчас что сделаешь? Вон как земля промерзла!

Туа-Туа предложила положить Шарлотту под камень, но Миккель кивнул головой в сторону тура и объяснил, что под камнями только мертвых викингов хоронят.

— Мы вот что сделаем, — продолжал он: — похороним ее в часовне. В старину всех знатных людей, графов и прочих в церквах хоронили. Значит, и для черепахи годится. И там земля не такая твердая.

Часовенка стояла на южной стороне горы. Она была старинная, построенная еще в ту пору, когда в заливе было много сельди, и разоренная огнем в тот самый год, когда сельдь пропала. Теперь от нее оставались лишь каменные стены да звонница, а балки до того прогнили, что даже крысы боялись там селиться.

Не успела Туа-Туа опомниться, как Миккель уже сбегал к сараю Симона за лопатой.

— Бери черепаху, пойдем, — распорядился он.

— А вдруг кто увидит, Миккель?

— Нигде не написано, что черепах нельзя хоронить в церкви, — возразил Миккель. — Вот только какой куплет петь?..

В зимнем сумраке перед ними выросли почерневшие голые стены. Рядом — звонница с прохудившейся крышей и с черной дырой вместо двери.

Крысы перегрызли веревку, на которой висел колокол; он упал и разбился на четыре части.

— А если снаружи похороним? — осторожно предложила Туа-Туа. — Я спою, а ты ямку выроешь перед входом.

— В скале? На лопату, попробуй сама.

— Уж очень страшно, — сказала Туа-Туа.

— Среди бела дня-то? — успокоил ее Миккель. — Войдем на пять шагов, поняла? Посчитаем: раз, два, три, четыре, пять и я стану копать в том месте, а ты будешь петь.

Они вошли: Миккель впереди, Туа-Туа за ним с черепахой в руках. Крыши не было, остались только черные, обуглившиеся балки. С ближней балки свисало на бронзовой цепочке что-то белое — кораблик. Так уж было заведено в этом краю: во всех церквах вешали под крышей кораблик.

Снасти сгорели, остался один корпус.

Туа-Туа посчитала: раз, два, три, четыре, пять. Миккель снял с плеча лопату. Земля оказалась тверже, чем он думал. Туа-Туа прижимала к себе черепаху и вздрагивала от каждого звука.

— Скорее, мне холодно! Почему ты не копаешь?

— Твердо очень! — пробурчал Миккель. — Спела бы лучше.

Туа-Туа откашлялась: