Там за морем деревня (Рассказы)

А ещё через десять лет она приехала в родную школу на традиционный слет выпускников. На Люське был строгий черный костюм и простые туфли на низком каблуке. Волосы цвета янтаря она теперь стригла коротко, по-мужски. Она казалась самой заурядной среди празднично одетых мужчин и женщин, чем-то ей знакомых, на кого-то похожих. Они толпились в коридоре, ходили большими компаниями из класса в класс, разыскивали свои парты, смеясь, втискивались в них и запросто, на равных разговаривали с учителями. Все, конечно, рассказывали, кто чего добился, а Люська скромно держалась в стороне, и на неё, как в школьные годы, никто не обращал внимания.

— А вы, Тиунова? — вдруг обратился к ней Борис Николаевич. — Вы почему о себе ничего не рассказываете? — Он подошел к ней и ласково взял под руку. — Позвольте старому своему учителю, как и прежде, обращаться на «ты»?

— О да! — горячо ответила Люська. — Говорите мне «ты»… — Она подняла на него глаза и впервые увидела на висках Бориса Николаевича седину. — Говорите мне «ты», тем более что я человек рядовой, ничем не знаменитый, работаю мастером райпромкомбината…

— Тиунова! — строго остановил её Борис Николаевич. — Я ведь говорил вам всем, когда вы ещё были детьми, что у нас любой труд почетен!

— О да! — согласилась Люська и больше ничего не стала рассказывать.

Но тут над селом, над школой, застрекотал гигантский вертолет новейшей марки. Все выбежали на улицу. Вертолет начал снижаться и приземлился точно на школьный двор. Из кабины по легкой серебристой лестнице спустился летчик в шлеме и кожаной куртке. Через толпу нарядных людей он прошел к женщине в скромном черном костюме.

— Людмила Петровна! Маршал приносит вам свои извинения, но без вас невозможно…

— Всё ясно! — вовремя остановила полковника Люська. — Сейчас летим!

Она повернулась к стоящему рядом удивленному Борису Николаевичу и очень просто сказала:

— Не сердитесь… В другой раз поговорим, я вам всё объясню…

Нет, не так… Она протянула ему дружески руку.

— Не знаю, когда теперь увидимся…

И легкой, спортивной походкой пошла к вертолету. Все стояли разинув рты и смотрели ей вслед, но Люська ни разу не обернулась, потому что в серых её глазах сверкали слезы…

На этом месте у неё всегда жгло глаза. Жалко ей было уезжать, но ничего не поделаешь, есть приказ маршала, её ждут на испытаниях.

Случалось с Люськой всё это не во сне. Сны ей снились глупые, неинтересные: она плыла по реке, по знакомой, заросшей камышом протоке Ишима, а берег вдруг отодвигался, уплывал вдаль, и сил уже не было плыть… Люська в отчаянье била по воде, но черный, истоптанный скотом берег всё отдалялся… Просыпалась она с ледяными от страха руками и ногами. Или снилось ей часто, что она удирает от Лёшки Железникова и вдруг проваливается, летит в черную, бездонную глубину… Или как её вызывают на химии к доске… Или вовсе чепуха, которую она, проснувшись, и вспомнить не могла.

А про мотоцикл, про встречу выпускников, про всё, что ей хотелось увидеть, сны не снились. Люська это придумывала сама. И можно было всё построить по своему желанию. Каждый раз хоть немного, а по-другому. Но конец всегда выходил один и тот же, Люське не подвластный, — умчаться на мотоцикле, улететь на вертолете. И хотелось остаться, но надо было лететь. Только иногда она разрешала себе оглянуться.

Обо всём этом Люська никому и никогда не рассказывала. Даже Вере Дворниковой.

Вера жила в том же проулке, что и Люська. В школу они ходили вместе, но учились в разных классах, потому что, когда им пришло время идти в первый класс, Дворниковы и Тиуновы были в ссоре, и, узнав, что Веру записали в первый «А», мать записала Люську в первый «Б».

С самого начала Вера училась лучше Люськи. Она всё аккуратно запоминала, даже самое неинтересное. Голова у нее была как кладовочка у хорошей хозяйки — каждая баночка на своем месте, ничего не забродит, не усохнет, не заплесневеет, всё накрепко крышками закатано. Открываешь и достаешь, что требуется, — свеженькое, как будто вчера положили. А у Люськи в голове — на материно горе — всегда творился ералаш, всегда всё бродило, пузырилось и не вовремя лезло наружу.

А когда надо, ничего не найдешь…

Лёшка Железников, тоже восьмиклассник, с Верой и Люськой в школу не ходил. Он не ленился выйти пораньше, чтобы подкараулить их у оврага. Раньше он давал обеим по шее или закидывал их портфели на ветлу, на верхние сучки. А теперь Лешка швырялся камешками в одну только Люську и в неё одну вышибал воду из колдобин.

Вера презрительно смеялась:

— Железников в тебя влюблен!

Она считала, что в Люську, угластую и плоскогрудую, как мальчишка, смешно влюбляться, только дурак Железников на это способен.

— Нужен он мне! — хриплым от стыда голосом Люська отрекалась от Лешкиной любви на веки веков.

На Лешку ей было, честное слово, наплевать. И вообще на всех мальчишек их восьмого «Б». Заросших длинными грязными волосами. Пахнущих табаком. Голубиным пометом. Не знающих лучшей забавы, как стать в дверях школы и не пускать девчонок, чтобы те визжали и тискались, пролезая в дверь. Хотя можно и не визжать. Можно молча подойти и дать ребром ладони по мальчишеской руке, перегородившей дверь, — так дать, что мальчишка весь перекосится и отлетит в сторону. Люська всегда шла к дверной тискотне, напружинив ладонь для удара. Но её никто и не пытался задерживать. А Веру останавливали. Или выхватывали у неё портфель, и Вера с визгом догоняла, хватала мальчишку за воротник, таскала за чуб и с видом победительницы стукала отнятым портфелем по голове. Люська чувствовала, что там, у Веры, не драка, а что-то другое, Люське недоступное.

Раньше ей скучно бывало ходить всё с Верой да с Верой. А теперь Люську стало одолевать какое-то дурманное любопытство, её тянуло к Вере, она приглядывалась, отчего это Верины волосы стали такими шелковистыми, блестящими, она втягивала носом сладкий запах Вериной нежной кожи, следила за плавной, мягкой походкой. У Люськи на глазах Вера делалась гладкой и гибкой, как ветка весной, готовая зацвести, а сама Люська оставалась сухой, шершавой, ломкой…

Мотоцикла у Тиуновых не было. Мотоцикл, красный, как пожар, был у Железниковых, у их старшего сына Василия, который летом пришел из армии. С террасы Тиуновых виден был железниковский сарай, слаженный из горбыля. Возле него чернявый чубатый Василий каждый вечер чистил и скреб своего железного коня. Губошлёп Лешка ему помогал — Лешка в технике здорово разбирался, он и Вериному отцу всегда помогал ремонтировать «Москвича».

Наладив своего коня, Василий ненадолго уходил в дом и появлялся во всей красе. В кожаной коричневой куртке. Выбритый. Наодеколоненный так, что и у Тиуновых на усадьбе несло жасмином.

Широко расставив локти, Василий садился в седло, отталкивался ногами и выкатывался в проулок, а там, приподнимаясь в седле, давал шпоры своему горячему скакуну. Тот строптиво отвечал коротким ржанием и вдруг вставал на дыбы, срывался с места, выносил седока на главную улицу, а вслед раздавались долгий куриный стон и бабьи громкие пересуды.

— Невесту глядеть поехал! — кричала соседкам глухая железниковская бабка, день-деньской посиживавшая на лавочке у калитки. — Да рази таким треском да газом, прости господи, добрую девку приманишь?..

Приглянувшихся ему девчат Василий имел обыкновение прихватывать у магазина или у колхозного клуба себе за спину, на багажник, и катался напоказ парочкой по главной улице или уезжал на большое шоссе. В проулок, к дому, он девчат не привозил. Бабка загадала, что та, которую Василий привезет к дому, и станет его невестой.

Однажды Лешкин старший брат неизвестно с чего раздобрился и сказал Люське:

— Садись, горе ты мое, прокачу…

Люська влезла на багажник.

— Ну, держись! — подмигнул ей из-под чуба горячий карий глаз.

Мотоцикл качнулся, рявкнул, прыгнул вперед. Испуганная Люська влипла губами и носом в кожаную спину, а руки взмокли, удлинились, поползли друг другу навстречу и слепились в обхват переднего седока.