Своими руками

Отец мой был добрым человеком. Просили у него денег в долг — он не отказывал. Но мастеровой люд не любил отдавать из своих рук деньги. Один сделал одну вещицу, другой другую, уговорил отца принять, хоть она и стоила дороже тех денег, навязывали как бы за доброту. Один так-то отплатил, второй. Слава прошла, что этому человеку можно за деньги и вещью отплатить, ну и потекло к нему: и чёрный металл, и цветной, и мрамор и дерево редких пород. У него долго стоял даже револьверный станочек. Бывало, встретит отца человек с пилой или топором, умоляет купить за бесценок, плачется, что у него несчастье случилось, нужны деньги, а взять негде вот и продает пилу, а то косу или другой какой инструмент. Отец даёт денег и уходит, не принимая вещи. Продавец идет следом до дома, вешает или кладёт эту вещь за калитку и уходит с чистой совестью.

В сороковом году он приобрёл совсем не годную ни на что покупку привёл корову. Пришёл с ней и говорит: «Кос много, трава растёт кругом — без коровы жить стыдно». Посмотреть на эту скотинку и не рассмеяться или заплакать — надо было иметь крепкое сердце. Если рисовать эту животину с хвоста, как делают иногда опытные художники — анималисты, то на хвост краски тратить не пришлось бы, хвоста почти не было, однорогая и хромая. Ну, а взглянуть на бока, кострецы — не корова, а козлы для пилки дров. Помню, как заплакала мать и запричитала бабушка. На что, кому такая корова годится? У отца было оправдание, что корову он купил не для молока и не на мясо, а на употребление сена. Никто так и не узнал, где купил отец этот живой коровий скелет, сколько заплатил и как ему навязали его, можно было только догадываться, что упросил его кто-нибудь выручить — он и выручил. Нам ничего не оставалось, как готовить сено. Тогда-то и пошли в ход косы, вилы, грабли, в которых по известной уже причине недостатка не было. На зиму мы наготовили столько сена, что всё его наша животина и не поела. Если сказать, что не одолела она сготовленное сенцо по случаю беззубия — жевать нечем было, то это было бы неверно. К весне, считали все в посёлке, мы сволокем ее собакам, а она вышла на траву такой справной, что, как говорится, воды взлей — скатится и не намочит шерсти. Ну, и представь себе, ещё и телёнка нам принесла. Телёнка, правда, держать не стали, быстро сбыли его. Выпросил кто-то продать. Порода хорошая открывалась в нём.

Рассказчик замолчал.

— А что дальше? — спросил я.

— Дальше-то? Сейчас сообразим чайку, а потом будет дальше, — ответил он.

Мне не терпелось узнать до конца эту коровью историю, и я заставил-таки продолжать его за чаем.

— В этой истории главное то, что я живу пока благодаря этой корове. Сам знаешь, что в следующее лето началась война. Немец попёр к Ленинграду. Отец ушёл на войну. Но нам он наказал беречь корову, не жалеть сил на неё, потому что она, как он сказал, может в трудную минуту очень пригодиться. Так оно и было. Ленинград оказался в блокадном кольце. Начался голод. У нас, должен сказать, были грядочки с овощами, кое-какой запас сложился. Но дом наш заполнили родственники. Я тогда не знал, что они были у нас, а тут вдруг столько объявилось, съехались жить сообща, потому что так, решили они, легче выжить. В доме делилось всё на всех. Делилось, прежде всего, наше: лучок, морковка, свёколка и — молоко. Каждый получал в день свою каплю молока. Голодно было, но жили. Можно представить, что значила тогда чашка парного молока. Люди собак ели, кошек, — а у нас молоко. Корову мы охраняли, словно военный склад, каждую ночь дежурили посменно. Я усердствовал больше всех. Исполнял наказ отца. Но родственнички наши стали лениться ухаживать, вернее-то, караулить корову. Молоко от неё поддерживало жизнь, но на брюхе не чувствовалось. Голодом подводило животы, есть хотелось постоянно. Они и стали поговаривать зарезать корову на мясо, отказались от дежурства. Я и простудился тогда, слёг. Мать добыла за молоко у военных лекарство, убавила от взрослых долю молока, кипятила мне и давала горячее да с пенками. Выкарабкался я из болезни. Отец тогда заехал, пайком поддержал. А вскоре несчастье случилось. Мать отправилась хлеб добывать и не вернулась, попала под бомбёжку. На меня легли все заботы. Бабка уже соображать плохо стала. Родственники наши стали меня отстранять потихоньку от дел, за хозяев вступили в разные дела.

Однажды я проснулся от какого-то знакомого запаха. Давно где-то я вдыхал такой аромат. Продрал глаза и понял, что жарится мясо. Раздетый слетел я вниз, а там на плите жарится и парится, за столом сидят все и объедаются жарким. Какая-то тётушка бросилась ко мне, залепетала, что кто-то залез ночью в стойло и прирезал корову, но не унёс, помешали ему…

Я не поверил. Выскочил босиком на улицу, заглянул в сарай, а там пусто. Не рассказать, как я ревел, как хотел сбежать из дому куда-нибудь на фронт, да побоялся бросить бабку, остался. Праздник длился недолго, прошёл быстро, начался настоящий голод. Мясо прошло быстро. Овощишки были съедены давно. Оставалось, как говорят, положить зубы на полку, вытянуть ноги да закрыть глаза. Но тут снова приехал отец. Когда он узнал, что корова съедена, он чуть ли не перестрелял тех родственников. Помню его слова: «Вы сами себя приговорили к смерти. Капля молока спасла бы вас. Первобытный человек приручил тура, чтобы жить молоком, а вы, цивилизованные граждане, уничтожили его достижения и теперь поплатитесь за это».

Меня он отправил на Большую землю, эвакуировал. Многого пришлось мне там хлебнуть. И всё время я вспоминал ту блокадную корову, часто плакал о ней. Когда закончилась война, я боялся возвращаться домой. А вернулся — узнал, что отец погиб при прорыве блокады, бабушка умерла. Меня тогда скоро взяли в армию добивать фашистов. На фронте был ранен. По ранению вернулся домой, стал налаживать хозяйство. Наладил — живу, как видишь. Вот и вся история. Задумывал я когда-то тоже купить корову, но такой не нашлось красавицы, а обычную покупать не захотел…

— Не сказал, а что же с роднёй стало? — спросил я.

— Родня не выжила. Всё! Не будем продолжать разговор дальше. Давай пройдёмся. Скоро ужин наступит. Надо что-нибудь прикупить в магазине.

— Да, печальная история, — сказал я.

— Сколько печальная, столько и поучительная, — заключил хозяин. — Если сможешь написать об этом, то пожалуйста. Может быть, кому и пригодится. В жизни всякое случается…

Коровушкино тепло

У каждого человека своё детство бывает, и похожее и не похожее на детство других. Вот и Серёжкина тётя Оля заверяет, что такого детства, которое выпало ей, не было, нет и быть не может ни у кого. Особенно теперь, когда войны нет, такого детства никому не увидать.

Все люди любят рассказывать о своём детстве, а Серёжкина тётя особенно в этом словоохотлива: как говорится, хлебом её не корми — дай хоть малость о чём-нибудь рассказать ей о далёких её детских похождениях.

Серёжка учится в пятом классе. Почерк у него очень красивый.

Тётя Оля, глядя в его тетради, говорит:

— Пишешь ты красиво, как настоящий писатель. А вот записать про то, что я тебе рассказываю, не можешь. Не можешь или ленишься. Сколько я тебе про Бурёнушку нашу рассказывала, а хоть бы слово запомнил, где уж тебе записывать… А записал бы да в газету направил — вот тебе и история настоящая. Тебя за это похвалили бы.

Рассказ о Бурёнке тётя Оля всегда начинает с воспоминаний о бабушке, какая она была добрая да весёлая, заботливая да работящая.

— Всех любила она, — с восторгом и грустью, что нет в живых её бабушки, рассказывает тётя Оля. — Людей любила, зверей любила. Но люди людьми, звери есть звери, а пуще всех коровушек она почитала. «Коровушка на дворе — еда на столе», — говорила она и ещё присказывала: «Коровка со двора — голод на порог». И чтобы не оставила коровушка двора нашего, бабушка пойло готовила для неё чистое, вкусное. Бывало, и понюхает, и рукой проверит, не горяча ли или холодна составленная водица. Зимой идёт откуда, найдёт на дороге жомку выпавшего с воза или из саней проезжего сена — подберёт да, прежде чем войти в избу, скормит Бурёнушке. И хоть говорят, будто корова только и горазда доиться, а чувства никакого не имеет, но наша коровушка с полдеревни бабушку рёвом встречала. Бывала и беда от этой привязанности. Другим она молоко не отдавала. И в бабушкин наряд наряжались, и всё равно без молока приходили. Ни отойти, бывало, бабушке, ни отъехать. Праздник где, все с ночёвкой идут, а бабушка одной ногой в гостях, а второй дома.