Проделки Лесовика

— По-о-нял.

— Теперь я должен подумать, какое наказание ты понесешь. Вначале я собирался просто взять да и превратить тебя в какое-нибудь уважаемое деревце. Сейчас этого мало. Что-то я должен придумать этакое… Необычное… Да, задал ты мне задачку, негодник… Ладно, придумаю что-нибудь. Время терпит… Ты меня никогда ни о чем не проси, потому как я могу делать только две вещи. Всего лишь две вещи, заметь себе: первое — я всегда делаю зло; второе — я ничего не делаю. Для меня ничего не делать — это все равно, что делать добро. Должно быть, я старею, стал настоящим бездельником, добро так и прет из меня. Эх-хе-хех! — Лесовик зевнул и уставился на Юрку.

— Ну, мне пора, — наконец сказал Лесовик. — Пройдусь по своим владениям… Ты вот что: закрой-ка глаза… Нет, погоди пока, потом закроешь. Все-таки ты мне нравишься, гм! И я сделаю для тебя исключение. Я позволю тебе самому выбрать деревце, в которое ты превратишься, когда придет время. Лады? Ну, бывай. Теперь можешь закрыть глаза и не открывать, пока не досчитаешь до сорока четырех. Ясно?

Юрка закрыл глаза и стал считать. Когда открыл их, в лесу был день. Утреннее солнце золотило верхушки деревьев. Лес звучал птичьими голосами. Из расщепленных дубовых ветвей, на которых Лесовик демонстрировал свою силу, стекал, загустевая, прозрачный сок. Трещина затягивалась, как затягивается рана на человеческом теле.

Юрка осторожно стал спускаться с липы.

— А ведь это действительно липа, — подумал он. И никакой это не дуб, зачем же Лесовик морочил меня?

Юркины силы были на исходе. Как только он стал спускаться по стволу — сорвался, исцарапался весь. Встал на ноги с гримасой боли. Из многочисленных царапин на груди сочилась сукровица. По всему телу разлилась вялость, ноги и руки стали непривычно тяжелыми, вроде бы и не свои.

Пить! Скользнул взглядом по траве, по листьям кустарников — никакой росы. Во рту горечь, саднит потрескавшиеся губы. Пить! Мысль о воде подавляет все остальные мысли.

«Пить-пить! Пить-пить!» — попискивает в кустах зарянка. Надо идти, иначе жажда доконает. Вспомнились ночные визитеры — волк и два каких-то зверя. Лоси, решил Юрка и, поскольку это не имело значения, наклонился, чтобы поднять палку и корзиночку. Голова закружилась, чуть не повалился на траву. Подумал о гнилушке и пошел в ту сторону, тем более, что направление совпадало — утреннее солнце било в левую щеку. Он шел и осматривал пни. Пни как пни, ничего особенного. Так и не понял, какой из них ночью светился.

Духота наваливалась с утра. Юрка отметил это, подумав: «Если сейчас так жарко, что же будет днем?»

А если бы он знал приметы, он бы понял, что духота с утра — к грозе. Об этом говорила и разорванная паутина крестовика — тот не торопился с ремонтом. Зачем, если ливень все равно разрушит?

Утренний лес красив. Хоть Юрке было плохо, он какой-то частью своего сознания почувствовал прелесть лесной жизни. Малиновка уселась на верхушке дерева, повернулась к солнцу и залилась переливчатой трелью, приветствуя утро. Испуганная Юркой, она кинулась в кусты, и оттуда послышалось ее возмущение: «тэр-тэррэк-тэк-тэк!» На прогалинах в лесной подстилке копошились дрозды. Когда Юрка приближался, они с громким криком взлетали и скрывались за деревьями. Множество птиц сегодня пело в лесу. Каждая — свою песенку, не согласуясь и не подстраиваясь к другим, но в целом получалась прекрасная, жизнерадостная симфония утреннего леса. «Как все было бы хорошо, если бы напиться!»

Прошедшая ночь, как ни была она тяжела, укрепила мальчишку в уверенности, что к лесу можно приспособиться. Звери не страшны. Два самых опасных — медведь и волк — бежали от него, что же говорить об остальных… Может, и с Лесовиком все обойдется по-хорошему?

«Ну, конечно, малыш, ну, конечно», — прошелестел вкрадчивый голос со знакомыми интонациями. Юрка обернулся, но не увидел никого. По деревьям удалялся шелест. Нервно трепетали листья.

— Тун-тун-тун!

Неожиданная мысль поразила Юрку: это не голос Лесовика! Лесовик и разговаривал, и смеялся почти человеческим голосом. Но тут же закрались сомнения: Лесовик, как существо иного порядка, может разговаривать по-разному. Возможно, «тун-тун-тун» — его позывные.

Юрка поплелся дальше. Незаметно все вокруг потеряло четкие очертания, потускнело, живые краски поблекли, голоса птиц стали глуше. Кустарник иногда вставал сплошными зарослями, Юрка обходил их, — продираться напролом не хватало сил. Обходить приходилось далеко, кустарник если рос — так во всю силу, стараясь овладеть каждым квадратным сантиметром пространства, и выбрать в нем хоть какой-нибудь проход было непросто. Там, где хозяйничал кустарник, деревьев почти не было. Он мешал Юрке придерживаться выбранного направления, так что немного времени спустя Юрка шел, куда глаза глядят, ничего так не желая, как выйти к оврагу с малинником. Обрадовался, когда кустарник остался позади и над ним опять раскинулись шатры вековых деревьев, с полянами и прогалинками, над которыми висело негромкое, монотонное жужжание перепончатокрылых. На таких прогалинах, где еще цвели и скипетр, и душица, и тысячелистник, и бодяк-чертополох, прямо-таки по-барски вели себя шмели. Они по-хозяйски перелетали с цветка на цветок, медведистые, неуклюжие. Перед ними расступались все другие насекомые — пчелы, мухи, дневные бабочки.

На одной из прогалин Юрка присел передохнуть в тени. Знойная духота давила на виски, туманила сознание, деревья начинали крениться, земля словно переворачивалась.

— Тебе плохо, мальчик? — прогудел шмель, на глазах вырастая до огромных размеров. Он почти поравнялся с Юркой в росте, отчего Юрке откровенно стало не по себе. Правда, шмель — насекомое миролюбивое, не тронь его — и он тебя не тронет, а все таки…

— Не бойся, мальчик, я тебе зла не причиню, — указал шмель. Его низкое, басовитое гудение заполняло всю поляну.

— Да нет, все нормально, — ответил Юрка.

— Не обманывай, я вижу — тебе плохо, — настаивал шмель.

— Ну, плохо так плохо, — ответил Юрка. — Ты ведь все равно не можешь мне помочь.

— Ты нуждаешься в помощи? — удивился шмель. — В какой же?

— Мне никуда не хочется идти, — сказал Юрка, о трудом разлепляя губы.

— Раз не хочется, так не иди!

— Но дело в том, что мне надо идти, — сказал Юрка.

— Не морочь мне голову, — досадливо прогудел шмель. — «Надо… не надо». По-моему, так: если надо — иди, а не надо — сиди. Вот и вся премудрость.

— Вся да не вся, — ответил Юрка.

— Ничего не понимаю, — сказал шмель. — Если тебе надо идти, то куда? А если не хочется, то почему?

— Ну как ты не понимаешь? — рассердился Юрка. — Мне надо домой. А не хочется идти потому, что я смертельно устал и хочу пить.

— Теперь и ясно, и неясно, — сказал шмель. — Я думаю так: если тебе надо домой, встань и уходи домой.

— В том-то и дело, что я не знаю, куда идти.

— Как не знаешь? Ты ведь сказал — домой!

— Да, я это сказал, но я не знаю, в какую сторону идти. Я не знаю дороги домой!

— Теперь я все понял, — ответил шмель. — Мне только непонятно, как это можно не знать дороги к дому, если у тебя есть дом!

— Я заблудился, понимаешь? За-блу-дил-ся!

— Я не знаю, что значит «заблудился», и ты не сердись, — сказал шмель. — Если хочешь попасть домой, надо идти домой, а не искать дорогу. Потому что, если начинаешь думать да гадать, правильно ли идешь, тогда, конечно, пойдешь неправильно.

— A-а, что с тобой толковать! — безнадежно заключил Юрка.

— Теперь второе: ты сказал, что смертельно устал и тебе хочется пить. Уставшим надо отдохнуть, а жаждущим… меду хочешь?

— Какого меду?! От него еще больше захочется пить! Я хочу обыкновенной воды, хотя бы из старой лужи! — сказал Юрка.