Трава и солнце

Отец Одика вначале подолгу валялся в постели, зевал, неохотно тащился на море. Однако скоро и он зажил в другом темпе: после завтрака сразу бежал на пляж — он таки наконец разыскал желающих поиграть в преферанс, и больше, чем нужно, и теперь спешил, чтобы не опоздать…

Глава 5

ПЛЕННИКИ

Дела у Одика шли все хуже. Было одиноко. Он часами слонялся без дела. На нижней дороге, возле моря, он долго стоял у высокого обелиска с толстыми цепями, якорем и пустыми минами у подножия и прочел на бронзовой доске, что когда-то здесь был высажен героический морской десант. Почти все моряки погибли.

Одику стало еще грустней. Дружить было не с кем. На пляже ему попадались или слишком большие мальчики, или совсем несмышленыши. Куда меньше Игорька с Михой. Море, оно, конечно, прекрасно, но не будешь же на него все время пялить глаза. И с плаванием было безнадежно. Одик тонул, захлебывался и потом долго кашлял, и вся глотка была соленая. Оля хохотала и показывала ему язык, а Одик мрачнел: пророчество ее сбывалось — не научиться ему плавать! Однажды он даже довольно сильно стукнул ее — будет знать! Оля не заплакала. Она хлестнула его в ответ ладошкой по щеке и, как обезьянка, проворно отскочила в сторону Одик бросился за ней, но разве ее догонишь?

Он потер горящую щеку и показал ей кулак:

— Видала?

Она состроила издали гримасу: сморщилась, разинула по-бегемочьи пасть и стала делать вид, будто что-то бросает в нее. И раздула щеки. Одик с презрением отвернулся от сестры.

Четыре дня не замечал он ее, и, когда мама просила его отнести Оле из кухни тарелку со свекольником, он отвечал:

— Пусть сама возьмет.

— Ну тогда я отнесу, — угрожала мама.

— Неси.

И мама несла. Одик был непреклонен. Каждую минуту давал он знать сестре, что шутить с ней не намерен. При ней сразу умолкал, хмурился, угрюмо покусывал губы. А она… А она стала еще подвижней и крикливей! Будто и не случилось ничего. А на пятый день даже сказала ему:

— А я б на твоем месте дала телеграмму в Москву.

— Кому?

— «Спасите, Миха с Игорьком! Высылаю на билет деньги».

— Ну, ты… — буркнул Одик и обернулся — родителей поблизости не было. — Еще захотела?

Но бить ее уже не было охоты.

Однажды Одику так опротивело все — и это море, и зной, и непрерывное таскание за мамой, — что он сказал ей:

— Не хочу на пляж… Пойду погуляю по городу.

— Только не один. И Олю возьми. И пожалуйста, не держи ее на солнце.

— А на кой она мне сдалась?

— Ну тогда и ты не ходи.

— Ладно, пусть идет, — разрешил Одик.

— Я не пойду, — упрямо сказала Оля, и Одик даже испугался.

Он сунул в карман руку и нащупал в нем все свое богатство — юбилейный металлический рубль с солдатом, державшим в одной руке меч, а в другой — спасенную им девчонку.

— Пойдем. Конфетами угощу.

— Очень надо. Могу и так пойти. А то ты совсем…

— Стоп! — оборвал ее Одик, и они пошли.

Наверно, и ей стало скучновато в Скалистом. Ведь мама, когда не готовила еду и не бегала на базарчик и по магазинам за продуктами, все время вязала. Даже на берегу. А к девчонкам ее лет, которых немало было на пляже, Оля почему-то быстро теряла интерес.

Сильно жгло солнце. Одик видел, как под ее тонким и коротеньким, выше коленок, зеленым платьем остро ходили лопатки. Она то прыгала, то пританцовывала.

— Пошли на другую сторону, — сказал Одик, — здесь тебе вредно.

— А что тебе вредно, знаешь? Вот это! — И она описала пальцем вокруг лица большой круг.

Одик не удостоил ее ответа и силой перетащил на другую сторону. Впрочем, она почти не сопротивлялась. Идти код плотной тенью кипарисов и платанов было легко, даже приятно.

Оля шла впереди. Она была низенькая, и Одику вдруг стало жаль ее. Она беспрерывно крутила головой по сторонам, светлые реснички ее часто моргали, личико было крошечное и очень худенькое. «А все-таки она ничего, — подумал он, — если бы не язычок…»

— А куда мы идем? — спросила Оля.

— Просто так… Погуляем по Скалистому… Тебе пляж еще не опротивел?

— Так себе… Смотри, какой магазин! Ой, давай посмотрим витрины!

Одик был не против. Вдруг по его телу пробежал холодок. Это ведь был тот самый магазин, который хотели ограбить. Одик смотрел на узкогорлые кувшинчики серебряной чеканки с затейливыми узорами, на чашечки, часики, кольца и кулоны с драгоценными и полудрагоценными камнями, пылавшими на чернобархатном фоне. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, и крики, и раскатистое эхо близких выстрелов. У магазина, отражаясь в огромной витрине, проходили отдыхающие с гитарами, с играющими транзисторами на ремешках, с девушками под ручку, а Одик поглядывал на них и с некоторой опаской думал: а что, если у кого-то из них в кармане лежит пистолет и всевозможные отмычки и он ждет не дождется, когда на Скалистый ляжет ночь, чтобы пустить их в дело?

— Ну пошли! — Одик едва оторвал сестренку от статуэток балерин и зверей, повел дальше и увидел тележку с мороженым. — Хочешь?

— Мне все равно. Вообще-то можно — жарко.

«Ну и дурак, — подумал Одик, коснувшись пальцами холодного рубля, — ведь последний… Когда допросишься у отца еще? Надо бы истратить его на что-нибудь более важное».

Но отступать было поздно.

Он просто не узнавал себя. Мало того, что он разменял юбилейный рубль, он взял целых три стаканчика. Да еще сказал при этом:

— Давай вперегонки, кто скорей съест!.. Чемпиону — третий.

— Очень надо. — Оля независимо отвернулась и принялась медленно, с достоинством грызть вафельный стаканчик.

«Ну и пусть воображает! Все равно куплю ей «Мишку на севере», обещал ведь…» Он проглотил донце и куски стенок первого стаканчика и отлепил бумажку от второго.

— Оставить?

— Ешь сам. — Оля даже не посмотрела на него. Тоненьким длинным язычком она спокойно вылизывала мороженое, и стаканчик у нее оставался почти полный. — Смотри, здесь и музей есть! — Она кивнула на красную стрелку с надписью. — Сходим?

Не хватало еще на юге ходить в музеи! Даже в Москве он ходил раз-два в год, и то потому, что шел весь класс. Скучища! Но отговаривать не стал. Они свернули в темную аллейку и подошли к краеведческому музею — старому двухэтажному дому с какими-то нелепыми каменными фигурами у входа: они были очень грубые, неотесанные, и только при большой фантазии можно было догадаться, где у этих обрубков головы и туловища.

— Смех! — сказал Одик. — Скульптура называется.

Оля передернула плечиками, личико едко скривилось.

— А ты знаешь, что это такое?

— Куда уж мне.

Его вдруг опять заело: пусть она маленькая и хилая, а потакать ей ни в чем нельзя — за человека считать не будет!

— И знать не хочу, — отрезал он. — Какие-то каменные уроды.

— Сам ты урод! Они скифские каменные бабы, а ты…

Откуда она все это знает? Ведь моложе его…

Одик толкнул ее, не сильно толкнул — так, чтобы не упала, напрягся и лихо вскочил на кирпичный барьерчик у окна и заглянул внутрь: в большой комнате за стеклянными витринами темнели ископаемые кости, доисторические каменные ступки, наконечники стрел, бронзовые вещи, какие-то огромные глиняные сосуды и прочая музейная дребедень…

— Мура! — Он спрыгнул на землю. — Поехали дальше.

Мимо них проходили мальчишки. Один из них вдруг наклонился к нему и пронзительно свистнул в самое ухо, второй крепко поддал его коленом под зад, и Одик больно стукнулся лбом о каменного истукана. Он устоял на ногах, сжал кулаки и крикнул:

— Как вы смеете! — Но мальчишки, наверно, и не слышали: они уже были далеко и громко хохотали. — Трусы! — Одик потер лоб. — Трусы всегда спасаются бегством!

— Уж ты бы им показал, — сказала Оля. — Ног бы не унесли.

Одик нахмурился. Почему-то опять вспомнились выстрелы в ночи и брошенная в него медуза… Бр-р-р, какая холодная и скользкая, и глаз сразу защипало. Одик замкнулся.