А с Алёшкой мы друзья

Наше шествие в милицию было даже не лишено торжественности. Впереди с гордым видом шли пострадавшие. За ними мы, вернее — тащил нас за руки старшина. Замыкала шествие толпа свидетелей, было их человек пятьдесят. Но всё это я припомнил только потом. Тогда же я ничего вокруг себя не видел и не слышал; я думал о том, что сказал бы папа если бы узнал, как начался первый день моей самостоятельной жизни.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Фамилия старшины была Березайко. На все телефонные звонки он отвечал так: «Старшина милиции Березайко слушает». На вид ему было лет тридцать пять. У него были весёлые, завивающиеся кольцами волосы и хмурые, опущенные к низу усы. Я знаю, что полагается ещё описать и глаза, но я даже не могу сказать, какого они были цвета: я в них не посмотрел ни разу.

Мы сидели с одной стороны стола, старшина — с другой. Обстановка в комнате была официальной: телефон, графин с водой на тумбочке у стола, на стене плакат, где было нарисовано, как надо висеть на подножке трамвая, и было сказано в стихах, что делать это запрещено. Окно было обыкновенное, без решёток. Но как только я бросал взгляд на протокол — пять страниц, исписанных неторопливым, старательным почерком старшины, — я не сомневался, что решётки ещё будут.

Если про человека написать, что он «гражданин» и назвать его не просто Толей, а Анатолием Корзинкиным, двенадцати лет, то этому человеку лучше и не надеяться очутиться на свободе. Всё население земного шара милицейский протокол делит на задержанных, свидетелей и пострадавших. Спорить с ним бесполезно. Самым главным пострадавшим я считал себя, но у протокола было совсем другое мнение на этот счёт. Он упорно называл этим словом рыжую девчонку, повисшего на ветке старичка и юношу с журавлиными ногами.

Пострадавшие пошумели, пожаловались, наговорили нам разных обидных слов и ушли. Свидетели ушли ещё раньше. Как только старшина сказал, что будет составлять протокол, их словно ветром сдуло: шла за нами целая толпа, а потом я оглянулся — пусто, ни души.

Задержанными были мы — мальчишка, которого, как выяснилось, звали Алёшей, и я, невинная жертва ужасающих недоразумений. Старшина был очень доволен своей работой: раза три, любуясь, перелистал он протокол. Потом он почесал в затылке и закурил.

— Дежурный по отделению занят. Что мне с вами делать, ума не приложу.

Алёша, должно быть, решил, что с ним советуются. Он поразмыслил, как ему вывести старшину из затруднительного положения, и сказал:

— Если бы я был на вашем месте, а вы на моём, я бы на все четыре стороны отпустил.

— Это за все-то художества? — спросил старшина и углубился в чтение протокола. — Подведём итоги. Н-да… Неприглядная в общем-то получается картина. Нарушение правил поведения граждан в общественных местах — раз.

— Да не нарушали мы ничего!

— Должен заметить, что голословное отрицание только отягчает вашу вину.

— Ну и пускай отягчает! Правда, Корзинкин? Чего нам бояться, если мы виноватыми себя не признаём?

— Не признаёте? А через ограду сквера кто перелезал?

— Я.

— Вот то-то. Дальше. Уличное хулиганство, объектом для коего был выбран престарелый гражданин, что уже само отягчает вашу вину.

— Да что вы всё повторяете «вина» да «вина».

Я уже объяснил; это не мы, а лестница виновата.

— Задержанный, помолчите. Вот сообщник ваш молчит, поскольку осознал (это про меня). А вы для пользы дела слушайте без пререканий и осознавайте.

Я вздрагивал каждый раз, как старшина произносил слова «задержанный» и «сообщник». Я часто-часто моргал и глотал слёзы, а старшина, казалось, не замечал моих мучений. Он всё время обращался к Алёше, и я не мог понять, лучше это для меня или нет.

— Дальше, — продолжал старшина, перелистывая протокол. Он недоуменно пожал плечами. — Нет, объясните вы мне, в чём перед вами Вера провинилась. Никак я этого в толк взять не могу.

— Какая Вера?

— Ишь ты! Память коротка. Та самая, которой вы, — старшина поискал нужную строчку в протоколе, — «нанесли материальный ущерб в виде уничтожения продуктов путём выбрасывания таковых в мусорный бак».

— Ни в чём не провинилась, — вздохнул Алёша.

— Тоже, стало быть, ошибка произошла?

— Это я уже тоже объяснял.

— Стечение обстоятельств, — не поднимая головы, хмуро заметил я.

— Вот в сообщник твой заговорил.

Я опять вздрогнул и, неожиданно подскочив на стуле, сказал:

— Вы не имеете права задерживать нас!

— То есть как это не имею права? — очень искренне и даже с некоторой угрозой в голосе возмутился старшина. — Что же, я самоуправством занимаюсь? Так вас понимать? Нет уж, извините. У меня в руках протокол. Документ! Дальше. Итак, совершив уличное хулиганство, вы сделали попытку совершить преступление уголовное.

Услышав эти страшные слова, я опять подскочил и выпалил:

— Я!.. Я запрещаю вам так говорить!

Я и сам удивился, как это я осмелился бросить такие слова в лицо представителю власти, но отступать было поздно. — Вот скажу папе, чтобы он вашему начальнику позвонил, будете знать, как честного человека в милицию забирать.

Старшина внимательно посмотрел на меня.

— Ну, насчёт честности это мы потом поговорим. — И опять, забыв про меня, он повернулся к Алёше. — Так. Ну, а твой отец тоже будет на моё начальство нажимать, чтобы я действия его сына своими словами не называл?

Я ждал, что Алёша тоже перейдёт в наступление и скажет, какие у него родители грозные и влиятельные люди, но он опустил голову и негромко сказал:

— Нет… не будет.

— Ясно. В большие начальники, значит, не вышел родитель твой?

Старшина помолчал, усмехнулся и опять принялся перелистывать страницы протокола.

— Вернёмся к попытке увести чемоданы у гражданина Басова Вениамина Павловича, двадцати одного года, холостого, проживающего и так далее…

Тут не выдержал и Алёша.

— Товарищ старшина, — горячо заговорил он, — ну, вот хотите, я вам честное пионерское дам? Хотите, поклянусь, что…

— Погоди, не клянись, — перебил его старшина и повернулся ко мне. — Вот ты положением отца хотел меня напугать. А ведь он небось каждый день внушает тебе, чтобы ты поменьше о себе, побольше о других людях думал. Чтобы не пакостил ты им, а помочь старался, чтобы не проходил мимо чужой беды. Говорил он тебе это? Говорил или нет?.. Молчишь? Так и будет твой товарищ вместо тебя отвечать?

— Никакой он мне товарищ мне, — зло ответил я.

— Отказываешься, значит, от него?.. Так… Слёзы-то не глотай. Слезами теперь делу не помочь. И на часы не косись. Ничего не поделаешь, граждане задержанные. Без вас поезд уйдёт.

Старшина погасил папиросу, встал и спросил у меня:

— Приводы были?

Я не понял, что это та кое, и старшина объяснил:

— В милицию, спрашиваю, приводили тебя?

— Приводили.

— За что?

— Ни за что. Потерялся я в метро. Маленький был.

Я хотел сказать, что тогда меня поили чаем, развлекали игрушками и что в милиции мне очень понравилось, но передумал и промолчал. Старшина что-то подчеркнул в протоколе и спросил у Алёши:

— Значит, дом восемь, квартира двенадцать?

— Тринадцать.

— Проверим. Что ж, придётся вам тут посидеть. — И, захватив протокол, старшина вышел.

Мне было не то чтобы страшно, а тоскливо-тоскливо, даже заплакать по-настоящему и то я не мог.

— И что же с нами будет теперь? — спросил я, а Алёша ответил, думая о чём-то другом:

— Судить тебя будут, вот что.

— Судить?!

У меня даже дух перехватило от такого нахальства.

— Это за что? Тебя надо судить, а не меня!

— Ну, и меня, конечно, заодно… Да перестань ты кулаки сжимать! Шучу. Справки он пошёл о нас наводить.

— Позвонить бы кому-нибудь. Пускай приедут выручат. Пропадём мы тут с тобой ни за что. Жаль, папа у меня уехал на курорт.

— Что ты всё «папа» да «папа»! Сам не ребёнок, двенадцать лет. Не за ручку же тебя по жизни водить.