Голова античной богини

И ещё есть хотелось жутко. Всё время. Хлеба по карточкам выдавали — кот наплакал, и был он как глина — сырой и вязкий.

Барахлишко, какое было поценнее, мама Костика уже давно выменяла на продукты, и Костик видел, как мать, бабушка Вити, бьётся изо всех сил, но сытнее всё равно не становилось. Они были приезжими, и огорода у них ещё не имелось, а огородами подкармливался в ту пору почти весь город. Костик знал, что мог бы помочь матери. Рыбы наловить или там раков — рядом было богатое Азовское море.

Но только он налаживал удочку или сачок и отправлялся на берег, как являлись его «враги» — и скоро с переломанным удилищем и запутанной, порванной леской не солоно хлебавши он являлся домой. Мальчишки развлекались, и жестокость их была, конечно же, неосознанной, но Костику от этого было не легче.

На их окраинной улице жил преимущественно мастеровой люд и рыбаки, за исключением двух-трёх семейств, сынки которых сотрудничали во время оккупации с гитлеровцами. Остальные мужчины честно провоевали всю войну, а многие сложили на ней головы. Вдовы погибших брались за любую работу, чтобы прокормить ребятишек. Стирали, белили, не брезгали и барахолкой, куда тащили вещи, накопленные за всю свою трудовую жизнь. Люди помогали друг другу, как вековечно в лихую годину привык помогать соседу русский человек. Даже с матерью Костика, незнакомой, приезжей, умудрялись делиться малыми своими доходами. А если замечали, что сыновья их пристают к приезжему мальчишке, брались за ремень. Что отнюдь не способствовало любви этих самых сыновей к Костику. Да и не до мальчишеских потасовок было этим замученным заботами женщинам. Шёл сорок шестой год. Восстанавливались, поднимались из руин заводы. Тогда это было самое главное. Мама Костика работала на одной из таких строек. Она так уставала, что еле добиралась до дому, а тут ещё неурядицы сына. Костик пытался скрывать их, но разве скроешь от матери свои беды!

Горсовет вселил их в дом бывшего полицая, осуждённого и высланного. Но кое-кто из его родни остался в городе.

Иногда они являлись в бывший дом своего родственничка, бесцеремонно заходили, шарили проворными глазами по углам. Костика с мамой не замечали, будто те были неодушевлённые, вроде стульев. Топали грязными сапожищами по чистому полу, нагло бормотали: «Понаехали кацапы проклятые, гадют тут. Погодите, вернётся хозяин, все вязы посворачивает».

Мама белела, вытягивалась в струнку и, стараясь сдержаться, тихо говорила:

— Подите вон! Немедленно!

Только тут её «замечали», смачно сплёвывали на чистый, выскобленный пол:

— Тю! Это ишшо шо за цаца! Вы, извиняйте, хто будете? Што в квартере нашей делаете? Вон за вещичками приглядеть пришли. Шоб не спёрли чего. Го-га-га…

И родственники быстро уходили. Боялись, видно, всё-таки. По-мелкому шкодили. Знали, что мужчины в доме нет. Да и не только в доме. Вообще не было у них мужчины. Их мужчину убили на войне. Как погиб отец, они не знали, а как дед — знали: от осколка бомбы. Бабушка очень его любила, она давно болела, а когда узнала про деда — не пережила. И остались Костик с мамой одни.

— Мама, а почему они говорят, что мы кацапы? — спросил как-то Костик.

Мама грустно улыбнулась.

— Это от глупости, Костик. Это ещё с царских времён осталось, когда одних людей натравливали на других, чтобы легче было с ними бороться. Людей, приехавших из средней полосы России, с севера на юг, в Южную Россию, называли кацапами, хотя они были такими же русскими, как и местные жители; украинцев — хохлами. Внушали, что приезжие зарятся на землю, работу. Во время оккупации немцы воспользовались этим же испытанным приёмом разобщения людей. Я знаю — некоторые мальчишки иногда дразнят тебя кацапом. Они дурачки ещё, ничего не понимают — подрастут, разберутся, и станет им стыдно.

Костик недоверчиво покачал головой: когда ещё им станет стыдно! Откуда ему было знать тогда, что ребята в его возрасте, при всей своей безграничной доброте и способности к самопожертвованию, люди довольно жестокие. И стоит какому-нибудь Славке Кривому крикнуть дурацкое слово «кацап» — и они закричат «кацап», совершенно не вдумываясь в смысл этого слова.

Однажды, когда мать была на работе, Костик стоял неподалёку от своего дома и метал в ствол акации дротик.

Это был короткий металлический прут. Он его на свалке нашёл — погнутый, ржавый.

Целый день с ним возился — выпрямил, очистил песком от ржавчины, тщательно заострил о кирпич.

И теперь воображал себя рыцарем. Тренировался перед турниром.

Метал себе спокойно свой дротик и ослабил бдительность.

А когда, получив крепкий пинок, оглянулся, было поздно.

Перед собой он увидел Славку Кривого, жившего через дом от него. Два дня назад он этому Славке крепко поддал. Встретил его без дружков, одного, и отвёл душу, потому что этот Кривой был, на его тогдашний взгляд, ужасно зловредный тип. И трус притом — один на один он не дрался. И вот теперь наступил час расплаты — с Кривым стоял Генка, почти взрослый парень, а Славка противно улыбался и потирал руки. Кривой его глаз косил от возбуждения больше, чем обычно.

— Ну шо, попался? — прошипел он.

Потом, увидев в руке у Костика, железный прут, испуганно отодвинулся.

— Гля, шо у него! — удивился он.

Генка, парень лет шестнадцати, высокий и крепкий, приходился Славке родственником.

Вообще, семейка Славки и Генки была довольно тёмная. Взрослые с молчаливой брезгливостью сторонились их. Славка из кожи вон лез перед ребятами, таскал из дому всякие вкусные вещи, заискивал, лишь бы его принимали в игры. Мальчишки морщились, но Славкиными подношениями не гнушались — не такое было время, чтоб отказываться от еды, Генку же просто боялись.

Генка тянулся к взрослым парням и на двенадцати-тринадцатилетних внимания не обращал.

Но тут, видно, Славка его уговорил, взял для подкрепления сил.

— Брось штырь, кацап, — лениво приказал Генка.

Костик сжал прут покрепче. Он дошёл до крайности и потому бросать прут не собирался. И не собирался читать лекцию о происхождении слова «кацап». Он озлобился. Всё внутри у Костика дрожало, и было холодно в животе. Он чувствовал, как тело его напряглось, а ноги чуть согнулись в коленях, приготовились.

Генка усмехнулся, шагнул к нему, не обращая никакого внимания на его оружие, и неторопливо, лениво двинул в ухо.

В голове у Костика звенело.

Обидно так ударил.

Он был уверен, что Костик не посмеет ему ответить. Он ведь не знал, до чего Костика довели. Костик увидел, как Генка примеривается ударить его ещё разок. И — посмел.

Сердце забилось где-то высоко-высоко, у самого горла.

Генка замахнулся. И тогда Костик трахнул его по голове железным прутом, Вот уж почти тридцать лет прошло, а до сих пор Константину Николаевичу неприятно вспоминать об этом, потому что человек всегда обязан оставаться человеком.

Генка по-бараньи вытаращился, покачался немного с носков на пятки и упал. А Славка отбежал и завопил на всю улицу:

— Пришлый Костька Геньку убил!!! Геньку убил!!!

Костик похолодел, но по-настоящему не успел испугаться — Генка уже приподнимался. Он сидел в пыли, тряс головой, шарил ладонями по пыли и бессмысленно хлопал глазами. По лицу его текла кровь.

И тогда Костик припустил бежать. Влетел в свой дом, заперся изнутри и стал ждать, что будет дальше.

Он понимал, что дела его плохи.

Мысли лихорадочно набегали одна на другую, голова пылала, руки машинально сгибали и разгибали злополучный дротик.

Было ясно — выхода нет. Надо удирать. Бежать куда глаза глядят. Он метнулся к шкафу, стал искать свою единственную ценность, предмет гордости — бобриковую куртку. Схватил её, натянул на себя, хоть и было лето, стояла жара. Вытащил из коробки латаные свои, но тщательно вычищенные мамой башмаки. Сел на пол, стал натягивать их на босые ноги.