Кораблики, или «Помоги мне в пути»

– Видать, не случайно сошлись мы на этой тропинке...

– И на ней же, на тропинке этой – Полоз. Поперек дороги... Опять извернулся, сволочь, выпустили его. А был слух, что попал за решетку навеки...

– Нужен стал, вот и выпустили, – угрюмо отозвался отец Венедикт. – Нашли повод, объявили, наверно, что ничего не доказано...

– Но неужели ваши власти не понимают, что это маньяк, преступник? Что он опасен!

– Отчего же не понимают... Наоборот...

– И откуда берутся такие нелюди!..

– Элементарно. Концентрация зла... Думаете, он один такой? Просто он по изощренности ума сильнее других. А вообще-то их немало. Те, что убивают ребятишек на улицах, разве не маньяки? А отцы, избивающие детей с безумной яростью? А воспитатели, тешащие себе душу жестоким сладострастием, которое обращают на маленьких?.. Все мы, дорогой мой Петр, есть смешение добра и зла, и дьявольские семена прячутся в каждом изначально. Только нормальные люди не дают им взойти, давят эти ростки в себе, потому что ощущают в душе Божье начало, питающее любовь и жалость к другим людям. А если этой любви в человеке нет?.. Вот и прорастает сладкое желание дать себе радость за счет мучений слабого и беззащитного, за счет своей безграничной власти... Чем-то же надо заполнять пустую душу...

– Значит, это изначально заложено в человеке? Если он гад, значит, с такой душой родился?

– Вот как раз и нет. Душа вырастает в борении и споре. С самого младенчества. Порой начинается с пойманного кузнечика, когда ты в сомнении: оборвать ему ножки или отпустить? И щекочущее любопытство к чужим мучениям, и жалость к живой твари. Что окажется сильнее?

Я подумал, что в детстве никогда не испытывал желания отрывать ножки кузнечикам... Но вдруг вспомнил, как били Турунчика. И, кажется, покраснел, будто не взрослый толстый Питвик, а пойманный с поличным мальчишка...

– Злодеи, коим чужая боль давала сладкую радость, были во все времена, – слегка монотонно продолжал отец Венедикт. – Это сатанинская рать. И это страшно. Во сто крат страшнее, однако, когда имеющие власть над страною берут это злодейство себе на пользу. Когда Полоз становится нужен правителям государства... Это уже печать проклятия, и власть такая обречена. Но сколько еще крови и горя будет, прежде чем придет возмездие... И Петька наш – лишь малая капля в этом потоке...

Он сказал "наш", и это обрадовало меня. Но совсем не обрадовала мысль, что Петька – лишь капля. Легко ли отыскать каплю? И... получается, значит, что одна капля среди миллиона не стоит слишком большой тревоги и забот?

Я хотел сказать, что при всем понимании общей беды, эта капля для меня самая родная. Но отец Венедикт вдруг взвыл и бросился за дверь. Там что-то шипело. Я учуял запах горелой пластмассы.

Отец Венедикт вернулся через минуту.

– Чай выкипел, чайник расплавился. Любимый был...

– Это я виноват.

– Оба виноваты, пустились в философию... А другого у меня нет, нечем угостить теперь...

– Спасибо. Я пойду...

– Куда вы сейчас? Мы еще и не договорили, что делать-то.

– Сначала оставлю письмо... там, у камня. Потом пойду по улицам. Может, повезет, увижу!..

Я понимал, что едва ли повезет. Но все же это будет поиск. Будет надежда... А если надежда исчезнет, если узнаю... самое страшное, тогда отыщу и убью Полоза. И пусть меня ловят! Уйду на "Иглу" и там – лет на сто вперед! Потому что в этом времени меня уже ничто не держит... Но... Господи Боже ты мой! В непомерной тревоге за Петьку, в горькой этой тоске я же забыл, что случилось с "Иглой", с Конусом! С Доном и Рухадзе! С нашим общим делом!

Разве можно хоть на миг забыть такое?

И вот оказалось, что можно. Видимо, потому, что того дела, той цели уже не было и все, что касалось Петьки, теперь сделалось не просто главным, а единственным...

От всех этих мыслей я опять обессиленно обмяк за столом. Но отец Венедикт сказал:

– Пишите письмо... – Он принес толстый черный карандаш и деревянную дощечку.

Я суеверно зажмурился: дощечка была такая же, как там, на братских могилах. Отец Венедикт кивнул:

– Понимаю. Но это лучше, чем бумага, надежнее. Неизвестно ведь, сколько там лежать вашему письму.

Я вывел на желтом дереве: "Петька, это я, Пит. Я живой. Найди меня, отзовись..." – и задержал руку. Дать свой гостиничный адрес и номер связи? Что-то подсказывало: не надо.

– Напишите, чтобы нашел меня. Это проще, – посоветовал отец Венедикт. – Уж я-то его не отпущу... А вам нет смысла оставаться в гостинице. Полоз-то на свободе. Дело может кончиться не только дуэлью...

Я написал: "Спроси про меня у отца Венедикта. Он живет в кладбищенском доме..." – и вопросительно поднял глаза:

– Что же мне теперь делать? Тоже оставаться здесь? Я, наверно, стесню вас...

– Не стесните, но... Я вам дам адрес одной своей знакомой, это в старом квартале, укромный дом. Снимите там комнату. Если будут новости, сразу сообщу.

– Спасибо... Отец Венедикт! А всю эту историю, весь его... сволочной план с расстрелом вы не пытались как-то сделать достоянием гласности? Через газеты, через эфир...

– Ну как же не пытался! Но пресса у нас, как известно, абсолютно свободная. Хочет – выступает, хочет – молчит. Тут ей, видимо, кто-то посоветовал, что выгоднее молчать. Чего, мол, делать сенсацию из фантазий свихнувшегося старика. И господа журналисты свободно и добровольно приняли решение помалкивать... Я связался было с небольшой частной телекомпанией, но там, в силу несчастного совпадения, произошла авария передатчика... Одно хорошо: план свой Полоз, видимо, все-таки пока оставил...

– Пока... Вы упомянули о зомби. Значит, этот подонок продолжает свои эксперименты!

– Кто знает... Возможно, это была лишь отговорка, чтобы уломать меня. Ему ведь любого мальчонку угробить – одна радость.

"А если этим зомби был Петька?" – ожгло меня. И пришлось помолчать, сглатывая страх, приходя в себя. Потом я решительно встал. Отец Венедикт не удерживал меня, дал клочок бумаги с адресом.

– Заберите в гостинице вещи и давайте-ка на эту квартиру...

С адресом в кармане, с дощечкой-письмом в руке я опять двинулся сквозь кладбищенские джунгли.